Ознакомительная версия.
Последнее, что видел Сергей, выходя из мастерской, – широкую спину Томши, присевшей на корточки и разглядывающей одну из своих отталкивающих скульптур.
* * *
Они спустились вниз, пошли к припаркованной поодаль машине, не говоря ни слова. Макар первым нарушил молчание.
– Вот теперь можно считать, что дело Силотского закрыто. Бр-р-р! Я знал, что прав, но подтверждение моей правоты в этот раз не доставило мне ни малейшего удовольствия.
– Подожди, – остановился Сергей. – Мы еще не поговорили с Владиславом Захаровичем.
– Зачем с ним разговаривать?
– Ты хочешь оставить его в неведении насчет смерти его внука?
– А ты хочешь показать ему убийцу, а потом объяснить, что она избежит наказания, хотя сама призналась нам в убийстве? Что нет ни одной улики, подтверждающей ее виновность, и потому она будет жить рядом с Владиславом Захаровичем, ходить по одним с ним улицам, есть, пить, спать с мужчинами, наслаждаться жизнью и останется безнаказанной? Ты видел: она призналась, но призналась только потому, что ей слишком хотелось восторжествовать над нами – на это я и рассчитывал. Если старый Чешкин вздумает прийти к ней, она точно так же попытается восторжествовать и над ним, и кто знает, чем это может окончиться. Неужели ты думаешь, что он будет спать спокойно, зная, что убийца его внука останется неотомщенной? Ты сам – ты сам, Серега! – смог бы жить спокойно?
Бабкин помолчал, не глядя на друга, затем негромко сказал:
– Но Чешкин и так не живет спокойно. Он живет с мыслью, что Коля погиб по его вине, что он не смог уберечь его, положился на Ланселота, а сам уехал, хотя мог бы остаться... Попробуй представить, какую ношу он несет эти три года, считая себя ответственным за все, что произошло. Но на самом-то деле Силотский оказался прав: Николай выздоравливал, или, во всяком случае, ему стало лучше. Он не собирался себя убивать. И никакой вины Владислава Захаровича в том, что произошло, нет.
– Не исключено, что он захочет увидеть Томшу, и это может привести к непредсказуемым последствиям!
– Он должен решить это сам, Макар! Сам, понимаешь? Это будет его выбор, но выбор, основанный на правде, а не на лжи.
Макар подумал, посмотрел на Бабкина чуть потемневшими глазами.
– Хорошо, мы расскажем ему правду. Но я считаю, что ноша, которую ты собираешься взвалить на его плечи, может оказаться ничуть не меньше той, что он несет сейчас. Ноша безнаказанности убийцы его внука.
* * *
Владислав Захарович поговорил по телефону, затем заглянул в комнату внучки, вопросительно посмотревшей на него: звонок был поздним и встревожил ее.
– Самому удивительно... – пожал плечами Владислав Захарович, отвечая на невысказанный вопрос Полины. – Звонили те два частных сыщика, которые расследовали смерть Димы: они хотят мне что-то сообщить.
– Как, прямо сейчас?
– Да, они скоро будут. Собственно говоря, они предлагали встретиться завтра, но я решил, что поскольку мы с тобой еще не спим, можно поговорить с ними и сегодня. Ты не возражаешь? Если возражаешь, я сейчас же отменю их визит.
Полина улыбнулась, покачала головой.
– Не надо. – Она встала, поцеловала деда, ласково провела рукой по его плечу. – Все равно я не смогу скоро уснуть: столько всего случилось за последние сутки... Пусть приезжают.
...................................................
Паша Еникеев увидел Полину Чешкину, когда она шла по дороге. Он как раз вылез из трамвая и собирался пересечь улицу, чтобы зайти в торговый центр, где был маленький отдел с нужными ему пастельными карандашами, но наткнулся на ее взгляд, автоматически поздоровался и застыл, глядя, как она проходит мимо него, огибает трамвай, идет наперерез «белой девятке», словно не видя машины... Водитель ударил по тормозам, остановившись в полуметре от нее, и проорал из открытого окна несколько фраз, исчерпывающе характеризующих «слепую дуру». Девушка, не остановившись ни на секунду, не повернув головы в его сторону, продолжала движение, а Паша стоял на рельсах, слушая мат и яростные вопли водителя белой «девятки» до тех пор, пока тот не уехал.
Еникеев сам не понял, что заставило его пойти за Полиной, но не пойти было невозможно: ее лицо, всегда такое живое, словно остановилось; не застыло, а именно остановилось, будто раньше бежали куда-то глаза, губы, скулы и нос Полины Чешкиной, и вдруг встали, как часы, у которых сломался маятник. Она смотрела не перед собой, а в глубь себя – Паша отчетливо увидел это за те секунды, что она шла ему навстречу. Он не мог оставить ее одну, но и не мог подойти, спросить, все ли в порядке с Владиславом Захаровичем и не может ли он чем-нибудь помочь – такая мысль просто не пришла ему в голову. Девушка не знала его; Паша в лучшем случае оставался для нее одним из посетителей галереи ее деда, а в худшем – был никем.
Он пошел за ней, напряженно вглядываясь в идущих навстречу прохожих – вдруг кто-то не захочет отойти в сторону и грубо толкнет ее на проезжую часть, в поток машин... Но прохожие расступались, уклонялись в последнюю секунду, поняв, что девушка не свернет, и Паша немного успокоился: был, был у нее ангел-хранитель, которого он даже как-то нарисовал, изобразив в виде рыцаря – рисовать ангелов с крыльями казалось ему пошлым, а пошлость не выдержала бы ни одного мига рядом с Полиной Чешкиной. Так ему казалось.
Не думая о том, как далеко ему придется за ней идти и зачем же он, собственно, идет, лишь пытаясь представить себе, где мог бы находиться тот самый нарисованный им рыцарь (летел сверху? шел чуть поодаль, как и сам Пашка?), Еникеев пропустил тот момент, когда девушка, словно проснувшись, вскинула голову, остановилась, и чуть не налетел на нее. Это была подходящая секунда, чтобы извиниться и спросить, что же все-таки у нее случилось, но он не успел – по-прежнему не замечая его, Полина свернула к пятиэтажному дому с пыльными после зимы окнами. Лишь на верхнем этаже они были вымыты так чисто, что посверкивали от солнца, и Паша, поглядев на них, зажмурился от слепивших солнечных прорезей на стеклах.
Перед входом в подъезд он задержался, дождавшись, пока девушка войдет, и лишь потом подбежал, распахнул дверь, быстро заглянул внутрь, прислушиваясь к шагам, раздающимся все выше и выше по лестнице. Нет, ее никто не встретил, но мог встретить наверху, у квартиры, куда она шла. Внезапно его окатило страхом, что Полина поднимается вовсе не в квартиру, а на крышу, и он, обругав себя за то, что не подумал о такой страшной возможности раньше, бросился за девушкой, перепрыгивая через несколько ступенек сразу, пыхтя и обливаясь потом.
Но шаги затихли, когда он почти догнал ее, и Паша, тяжело дыша, застыл на четвертом этаже, зная, что она стоит над ним, но не слыша ни единого звука. Подъездная сонная тишина нарушилась скрежетом открываемого замка, шорохом двери, и низкий женский голос удивленно, и, как ему показалось, издевательски протянул:
– О-ой, кто к нам пришел... Тебе чего?
Шаги, скрип двери, металлический стук – и снова стало тихо.
Еникеев медленно преодолел еще один пролет, с трудом отрывая ноги от ступенек. Воротник его рубашки взмок, и он присел на корточки под дверью с табличкой в виде удава, на котором было выгравировано имя хозяйки квартиры, решив дождаться, пока девушка выйдет, и стараясь уловить, что происходит внутри.
* * *
Полина смотрела на смуглую женщину с короткими сальными волосами и молчала.
– Долго глаза на меня будешь таращить? Чего тебе надо, спрашиваю.
Полина протянула руку и внезапно дотронулась до лица Томши, прикоснулась указательным пальцем к толстой пористой коже, будто проверяя, настоящая она, теплая, или нет. От ее прикосновения Томша отдернула голову, словно оно могло прожечь кожу насквозь, и выругалась сквозь зубы.
– Дура больная! – бросила она. – Такая же психованная, как твой братец. Сама в окно не сиганешь? – и хохотнула удовлетворенно.
Лицо Полины Чешкиной изменилось в одну секунду: замершее – оно вдруг проснулось, ярость и боль сверкнули в расширившихся глазах, крылья тонкого носа раздулись, и она стала невероятно похожа на деда. Боль, горечь, ненависть, тоска – невыразимая тоска, поселившаяся в ней со вчерашнего вечера, когда она поняла, что Коля мог бы жить, – завыли в ней на тысячу голосов, вмиг разрушили сферу, в которую она заключила себя сама, чтобы боль не пробила ее изнутри и снаружи.
– Это вы его убили! – крикнула она высоким напряженным голосом. – Вы! Господи, и все из-за того, что вас не оценили!
Скулы Томши пошли красными пятнами с неровными краями, словно кто-то щедро швырнул на них краски с кончика кисти, нарочитое спокойствие исчезло.
– Да! – закричала она в ответ, наступая на Полину в бешенстве, исказившем и без того некрасивое лицо. – Я! Брякнулся твой братец, только и успел, что заорать перед смертью! И ни ты, ни твой дед – вы ничего мне не сделаете! Убьете меня – в тюрьму засядете, а я-то, я-то на свободе останусь! Живая останусь, здоровая, а вы – сгниете! Не будет вас больше!
Ознакомительная версия.
