вот разговор их…
– Да помню я, – взмахнул руками Звягин. – Вы уже мне говорили, что все слышали и сможете повторить.
– Мы не только слышали. Мы записали, – с укоризной глянула на подполковника Марина. – У Ильи очень чувствительный диктофон. Как муравей ползет, слышно. Он его включил сразу, как Татьяна прошла мимо нас. И пока она нас от Белозерова загораживала, пока шла, Илья диктофон пристроил. И все записано.
– С его слов записано верно, – заулыбался Звягин и требовательно шевельнул пальцами, вытянув в их сторону ладонь. – Ну что же, сыщики, давайте вашу запись. Будем слушать.
– А право на эксклюзивный репортаж обещаете? – глянул на него исподлобья Барков. – А то меня с работы выгонят.
– Обещаю… Не выгонят… – повертел в руках миниатюрную вещицу Звягин. – Никто никого не выгонит. И никто никуда не уйдет. Какая уж теперь пенсия!
Он сидел у окна в своей кухне и пил чай. Все вокруг него блистало чистотой. Газовая плита, шкафы, мойка – все было чистым и сухим. Он не терпел засохших пятен от воды. Стекла в оконных переплетах сверкали на солнце. Модные нынче шторы сеткой выстираны были вчера. Он непременно стирал их раз в неделю. Как и остальные шторы в доме. Он ненавидел грязь. Потому что…
Потому что вырос в ней.
Сначала это была грязь душевная. Его отец – Николай Климов – был отъявленным мерзавцем и старательно превращал их с матерью жизнь в кошмар. Он нещадно бил ее и измывался, как только мог. Чтобы не слышали соседи ее криков, Климов – а иначе он его не называл никогда – заставлял ее опускаться в подпол. И там творил такое!..
А его заставлял смотреть.
– Вот, Ванька, смотри, чего стоят эти мерзкие бабы! Все они одинаковые, все! И достойны только одного – чтобы о них вытирали ноги! Чтобы их унижали. Потому что это не люди, это скот!..
Сначала это было для него ужасным. Он пытался заступаться за мать и был избит. Жестоко и аккуратно, без синяков, но так, что пи́сал кровью неделю. Переболев, он подумал, что мать сама виновата. Она не должна была позволять так с собой обращаться. Он так ей и сказал однажды, когда Климов уехал на очередную вахту.
– Это странно прозвучит, Ванечка, – глянула на него тогда мать затравленно, – но я люблю этого монстра…
В конце концов Климов озверел настолько, что однажды начал ее душить. Это случилось после того, как мать пригрозила рассказать участковому о каких-то его прошлых делах. Он точно помнил, как она страшно смеялась Климову в лицо и угрожала. Тот тогда смолчал. Но на следующий день погнал ее в подвал и начал душить. А его заставил смотреть.
И вот тогда, в тот самый день, он и испытал то самое чувство. Ему захотелось все это повторить. И понять, как это, когда человек бьется в твоих руках, хрипит, глаза его выпучиваются, ногти скребут по земле.
Конечно, он это попробовал, но много позже. А до этого был пожар, который устроил Климов. Пожар, погубивший половину дворов деревни. Пожар, в котором осталась его мать. Нет, умерла она раньше. Климов убил ее, сломав ей шею. Потому и дом поджег, чтобы следы скрыть. Хорошо, Ваня тогда на двор в туалет вышел. А то гореть бы ему заживо.
Потом он попал в детский дом. Там было нормально. Жили в чистоте, согласии. Кормили хорошо. Учили в местной школе сносно. Он как-то вытерпел. Потом была армия. И вот там…
Там он повторил то, о чем мечтал с детства. Поймал на учениях грибника и задушил его. Никто, он был уверен, его не видел. А он испытал удовлетворение такой мощи, что спустя год ему захотелось это повторить. И его едва не поймали. Чудом ушел. Долго каялся, даже в церковь ходил. И решил однажды, что он должен это сделать с ним – с Климовым. Он виноват в том, что его сын вырос таким уродом. Он начал его искать. И нашел! Довольно быстро. Оказывается, он уже не жил с той бабой, от которой у него родилась дочь Клавдия. Он уже жил с другой. С толстой теткой, у которой на воспитании имелась племянница.
Чашка с чаем замерла в его руке на полпути ко рту. Он зажмурился, пытаясь вспомнить ту самую первую встречу с Миленой. Он подошел к дому, оперся об изгородь, потому что его словно под дых ударили, когда он увидел девушку, развешивающую белье на веревке, натянутой меж двух берез. Распущенные белокурые волосы до поясницы ветер шевелил, как ковыль в поле. Длинные стройные ноги, тонкая талия. Прекрасные голубые глаза. Она показалась ему ангелом. Ангелом, способным вытащить его из адской трясины. И еще: она так была похожа на его мать, что он чуть не заплакал. Удивительное сходство! Он не думал, что такое вообще возможно, но в мире полно чудес. Это он воспринял как одно из них. А поскольку сам он на мать был похож, как две капли воды, их с Миленой потом часто называли братом и сестрой. Эта мысль прочно угнездилась в его мозгу. И ею он потом и воспользовался.
Но, конечно, в тот день еще рано было размышлять об этом. В тот день он просто любовался девушкой и находил поразительное сходство с матерью. Все!
Он ее окликнул, спросил про Климова. Она позвала того из дома.
– Узнаешь? – усмехнулся тогда Иван ему в лицо. – Узнаешь меня, мразь?
Климов сильно сдал к тому году своей жизни. И не мог уже бить его пинком по заду и в пах. Это с ним сделал Иван, когда тетка и племянница ушли в магазин, покупать угощение к вечернему столу.
– Чего ты хочешь? – прохрипел тогда Климов, прижатый мордой к сырой земле на огороде.
– Милену хочу. В жены хочу ее. И чтобы ты всегда был рядом. И помогал мне, когда приспичит.
– Это ты о чем? – не понял тогда его папаша, испуганно тараща глаза.
– Есть у меня некие слабости, унаследованные от тебя, сволота…
Они сбежали, когда тетка Милены была на работе. Тихо собрались и сбежали. В каком-то забытом богом углу Климов договорился, и их зарегистрировали. Фиктивно, конечно же. Ни в одной базе не было отметки об этом браке. Кроме бумажного журнала, хранившегося в стареньком сейфе алчного председателя небольшого сельского поселения. Там же выдали Милене паспорт на новое имя и фамилию. Их ей выбрал Иван, в память о матери. Паспорт выдали взамен
