— Почему ты мне не сказал, что звонила Анна?
— Забыл.
— А что ты здесь написал?
— Мне кажется, она была очень взволнована.
— Что ты имеешь в виду?
— То, что сказал. Она была взволнована. Лучше всего, если ты ей позвонишь.
Линда набрала номер Анны. Сперва было занято, потом никто не ответил. Она подождала немного и позвонила еще раз — безрезультатно. В семь часов вечера, когда они с отцом поужинали, она накинула куртку, дошла до Анны и нажала кнопку звонка. Как только дверь отворилась, Линда поняла, что отец был прав. Анну было не узнать — лицо переменилось, глаза беспокойно бегали. Она втащила Линду в квартиру и захлопнула дверь.
Казалось, ей хотелось как можно скорее отгородиться от окружающего мира.
Вдруг Линде вспомнилась мать Анны, Генриетта.
Худая, почти тощая женщина с порывистыми, нервными движениями. Линда всегда относилась к ней с некоторой опаской — ей почему-то казалось, что мать Анны похожа на хрупкую вазу, что она может разбиться от чересчур громкого голоса или от того, что кто-то нарушит покой, который, как казалось, был для нее важнее всего на свете.
Линда помнила день, когда она впервые пришла к Анне домой. Ей было тогда лет восемь или девять. Анна училась в параллельном классе, и сейчас уже никто из них не мог бы сказать, почему их потянуло друг к другу. Потянуло, и все, подумала Линда. Кто-то наверху набрасывает на людей невидимые веревочки и связывает их вместе. Так случилось и с нами. Мы были совершенно неразлучны, пока этот угреватый мальчишка не встал между нами, когда мы обе в него влюбились.
Исчезнувший отец Анны присутствовал только в виде выцветших фотографий. Но на поверхности и снимков не было — Генриетта позаботилась, чтобы в доме не было никаких следов, как будто хотела этим сказать дочери, что о возвращении отца даже мечтать незачем. Он исчез, чтобы никогда не вернуться. Анна прятала его фотографии в комоде, под нижним бельем. Линда припоминала длинноволосого мужчину в очках. Он смотрел в объектив с таким видом, словно его снимали вопреки его желанию. Со стороны Анны это было проявлением высшего доверия — показать ей эти снимки. К тому времени, когда они подружились, отец вот уже два года как исчез. Анна все время вела молчаливую борьбу со стремлением матери уничтожить все, напоминающее о муже, — и в доме, и в жизни. Как-то раз, когда она собрала последние из остававшихся его вещей в бумажный пакет и вынесла в подвал вместе с мусором, Анна ночью пошла туда и достала пару башмаков и сорочку. И спрятала их под кроватью. В глазах Линды вся эта история с исчезновением отца выглядела увлекательным приключением. Тогда ей иной раз хотелось, чтобы все стало наоборот, чтобы это не Аннин отец, а ее вечно ссорящиеся родители в один прекрасный день испарились бы, как два облачка дыма в голубом небе.
Они сели на диван. Анна откинулась на спинку, лицо ее оказалось в тени.
— Как прошел бал?
— В самый разгар мы узнали, что убили полицейского. Тут все и кончилось. Но платье всем понравилось.
Знакомо, подумала Линда. Анна никогда не приступает прямо к делу. Если у нее есть что сказать, она всегда будет ходить вокруг да около.
— А как мама? — спросила Линда.
— Нормально. — Анна вздрогнула от собственных слов. — «Нормально»… Что значит — «нормально»? Хуже, чем когда-либо. Два года она уже сочиняет реквием по своей жизни, она называет его «Безымянная месса». Дважды уже пыталась сжечь ноты, но в последнюю секунду выхватывала из камина. Ее уверенность в себе примерно на таком же уровне, как у человека с единственным зубом во рту.
— И что за музыка?
— Почти ничего не могу сказать. Иногда она начинала напевать мне отдельные куски. Но только в те редкие моменты, когда ей начинало казаться, что ее работа чего-то стоит. Но никакой мелодии мне так никогда и не удалось уловить. А разве бывает музыка без мелодии? Ее музыка похожа на крик, как будто бы кто-то колет тебя иголкой или бьет. Никогда в жизни не поверю, что кому-то захочется это слушать. Но меня восхищает, что она не сдается. Я дважды предлагала ей заняться чем-нибудь другим, ведь ей нет еще и пятидесяти. Оба раза она бросалась на меня чуть не с кулаками, царапалась и плевалась. Мне тогда казалось, что она сходит с ума.
Анна осеклась на полуслове, как будто вдруг испугалась, что рассказала что-то лишнее. Линда ждала продолжения. Ей вспомнилось, что у них когда-то уже был похожий разговор, когда вдруг выяснилось, что они влюблены в одного и того же мальчика. Никто тогда не хотел начинать разговор. Обе молчали, сдерживая дыхание. Обеим было страшно — на карту была поставлена их дружба. Тогда это молчание продолжалось до поздней ночи. Это было на Мариагатан. Мать Линды к тому времени уже уехала вместе со своими чемоданами, а отец пропадал где-то в лесах у озера Кадешён — ловил психа, избившего водителя такси. Линда даже вспомнила, что тогда от Анны слабо пахло ванилью. Разве есть духи с запахом ванили? Или, может быть, это такое мыло? Она не спросила тогда и не собиралась спрашивать теперь.
Анна сменила позу, и лицо ее оказалось на свету.
— У тебя никогда не было чувства, что ты вот-вот сойдешь с ума?
— Каждый день.
Анна раздраженно тряхнула головой:
— Я не шучу. Я говорю серьезно.
Линде стало неудобно.
— Было такое. Ты же знаешь.
— Да, ты резала себе вены. И вылезала на парапет моста. Но это отчаяние. Это разные вещи. Каждый человек хоть раз в жизни впадает в отчаяние. Это как набросок взрослой жизни. Если человек никогда не стоял у моря и не выл на луну, выкрикивая проклятия своим родителям, он никогда не станет взрослым. Принц и принцесса Беспечальные — пропащие существа. Им словно сделали анестезирующий укол в душу. Мы, живые люди, знаем, что такое горе.
Линда позавидовала, как Анна формулирует свои мысли. Язык и мысли, подумала она. Если бы мне вдруг захотелось так же красиво излагать, как она, пришлось бы сесть за стол и долго записывать и править.
— В таком случае я никогда не боялась сойти с ума, — сказала она.
Анна встала и подошла к окну. Потом вернулась на диван. Все похожи на своих родителей, подумала Анна. Точно так же делает ее мать, чтобы побороть тревогу. К окну — и назад. Отец прижимает кулаки к груди, Мона трет нос. А что делал дед? Дед не сжимал кулаки и не бегал к окну. Он плевал на все и продолжал писать свои скверные картины.
— Мне кажется, вчера на улице в Мальмё я видела отца, — вдруг сказала Анна.
Линда наморщила лоб, ожидая продолжения. Но продолжения не последовало.
— Тебе кажется, что вчера ты видела отца на улице в Мальмё?
— Да.
Линда задумалась.
— Но ты же никогда его не видела? Впрочем, нет, видела, но ты тогда была еще совсем маленькой, чтобы что-то запомнить.
— У меня есть фотографии.
Линда посчитала в уме.
— С тех пор как он исчез, прошло двадцать пять лет.
— Двадцать четыре.
— Хорошо, двадцать четыре. Как выглядит человек через двадцать четыре года? Никто не знает. Думаю, что он изменился.
— И все равно — это был он.
— Я даже не знала, что ты вчера была в Мальмё. Я думала, ты едешь в Лунд. Экзамен, или что у тебя там.
Анна задумчиво разглядывала ее:
— Ты мне не веришь.
— Ты и сама себе не веришь.
— Это был мой отец.
Она села.
— Ты права — я была в Лунде. Но когда я приехала оттуда в Мальмё, что-то случилось на железной дороге, и отменили поезд. У меня ни с того ни с сего появилось два свободных часа. Я разозлилась — ненавижу ждать. Никогда не понимала этой мудрости, что время нельзя ни потерять, ни накопить. Понятно, что пока ждешь, можно заняться чем-то другим. Но я разозлилась. Пошла в город — просто так, без всякой цели. Просто скоротать эти дурацкие два часа. Купила совершенно не нужную мне пару чулок. Около отеля «Санкт-Йорген» упала какая-то женщина. Я даже не подошла, мне от этого всегда плохо делается, когда кто-то вдруг заболевает, или вот так падает ни с того ни с сего. Юбка задралась, и меня возмутило, что никто ее не поправит. Я была уверена, что она мертва. А люди… они стояли вокруг и пялились на нее, как будто это был какой-то выброшенный на берег мертвый зверь. Я ушла оттуда, пошла к Треугольнику[4] и зашла в отель, чтобы подняться наверх в стеклянном лифте. Я часто захожу туда, когда я в Мальмё — как будто в стеклянном воздушном шаре возносишься на небо. Но в этот раз не вышло. Теперь лифт открывается только ключом от номера. Я совершенно растерялась, как будто у меня отняли любимую игрушку. Села в кресло у окна и решила, что посижу здесь до поезда.
И тогда я его увидела. Он стоял на улице. Внезапно поднялся сильный ветер, такой, что даже стекла задрожали. Я подняла глаза — он стоял на тротуаре и смотрел прямо на меня. Наши взгляды встретились, и мы секунд пять глазели друг на друга, не шевелясь. Потом он опустил глаза и ушел. Я была настолько потрясена, что не догадалась за ним последовать. Да в ту минуту я и не поверила, что это он. Игра света, галлюцинация… такое случается, когда думаешь, что видишь какого-то старого знакомого, а это совершенно чужой человек, случайный прохожий. Но когда я выскочила на улицу, его, конечно, уже не было. Я пошла назад на станцию, кралась по улице, как хищник, пытаясь чуть ли не по запаху найти, где он. Но его нигде не было. Я была настолько взволнована, расстроена… я пропустила этот поезд и еще раз прошла все улицы в центре. Не нашла, конечно. И все равно я уверена, что это был он. Это мой отец стоял там, на улице. Он старше, чем на фотографиях. Но мне словно удалось выудить из памяти еще один ящик с фотографиями, фотографиями, которых я никогда раньше не видела. Это был он, я совершенно убеждена. Мама как-то описывала его взгляд — он всегда, перед тем, как что-то сказать, заводил глаза к небу. И он именно это и проделал, пока стоял там, на другой стороне улицы. У него теперь не такие длинные волосы, как тогда, когда он исчез, другие очки, не те в толстой черной оправе, а совсем без оправы… Это был он. Я знаю точно. Я позвонила тебе, потому что мне надо было с тобой поговорить, чтобы не сойти с ума. Это был мой отец. И ведь не только я его узнала, это он первый увидел меня и остановился, потому что тоже узнал.
