– Какие версии, Иван Егорович! Дело глухое. Его на уровне города надо рассматривать. Ясно же – действовал садист.
– Тебе уже ясно. Видишь, как хорошо. – Мясистое лицо Жеброва расплылось в широкой улыбке. – Дело начато два часа назад, а тебе уже многое ясно. Если пойдешь такими темпами, тебе и положенных двух месяцев будет много. В две недели уложишься.
Дмитрий хмуро молчал. Что толку ссылаться на загруженность…
– Иван Егорович, – подал голос Селезнев, которому совершенно не улыбалось быть включенным в группу по разработке убийства в электричке, – а чего город-то не телепается? Это ихнее дело. Пусть им группа по особо тяжким занимается.
– Город! – махнул рукой полковник Жебров. – Говорил я с ГУВД, что ж ты думаешь? Не берут, гады. Это, говорят, ваша епархия!
Полковник добавил еще пару выражений, смысл которых сводился к тому, что городская милиция занята исключительно одним – как бы спихнуть все сомнительные дела на транспортную.
– Так ведь там они же разрабатывают этого… маньяка. – Капитан Селезнев вспомнил розыскную ориентировку, которую присылали и в Ладожское отделение с целью усилить посты на вокзалах. – Это же еще один эпизод…
– А вот хрена тебе эпизод! – отрезал полковник. – Почерк, говорят, не тот.
Это, по их мнению, отдельное дело. Отфутболили, понял? Так что, Дмитрий, действуй. Вопросы есть?
– Нет, – покачал головой Дмитрий.
Пятидесятилетнего носильщика Сучкова на Ладожском вокзале больше знали как «деда Григория» – внешность имел импозантную и не без благородства: носил окладистую бороду цвета перца с солью, имел зычный голос и, катя по платформе тележку с чемоданами, так трубно рявкал «Па-абе-регись!», что пассажиры разбегались, как кролики.
Сучков проработал вокзальным носильщиком большую часть сознательной жизни и хорошо держался на этом месте, ибо пил умеренно и не зарывался. В последнее время, как и весь трудовой российский народ, он поругивал новые порядки, вздыхая по старым.
"Нынче народ за десятку удавится, – говорил он. – Теперь пассажир не тот.
Раньше, бывало, из-за носильщиков дрались, особенно купейные, а теперь скоро наш брат носильщик будет из-за пассажира воевать. Потому как обнищал народ. А ведь на иного челнока смотреть больно. Сумки эти клеенчатые, чемоданы – все на себе прет. А то колесики придумали. А что эти колесики – курам на смех".
Сам дед Григорий жил неплохо, но кто же не хочет жить лучше? А потому, если случалось, не упускал возможности надыбать лишнюю копеечку. Вместе с Линкой Аникиной, вагонной уборщицей, с которой деда Григория связывала нежная дружба, чтобы не сказать любовь, они подбирали потерянные и оставленные вещи.
Часть из них дед Григорий отмывал и реализовывал на барахолке у Владимирского собора.
Поэтому, зазывая клиентов, толкая перед собой тележку или отдыхая на скамеечке, дед Григорий внимательно смотрел на рельсы и под платформы. Чего только не находилось! Кошельки с деньгами – самое банальное. Книги, пачки документов, броши и кольца, иногда золотые, школьные дневники и кандидатские диссертации, детские игрушки и вставные челюсти. Брал он все, кроме дневников и челюстей (если не золотые) – эти сбыта не находили.
В десять утра, когда поезда дальнего следования уже прибыли и пассажиры с них разошлись, дед Григорий позволил себе перекусить, устроившись в конце третьей платформы, за которой начинались чахлые полуоблетевшие кустики. Он вынул из кармана завернутый в газету бутерброд с кровяной колбасой и уже отхватил порядочный кус, когда его внимание привлек некий объект. Продолжая жевать, дед Григорий подошел к краю платформы и внимательно пригляделся. В кустах что-то лежало, и Сучков с легкостью, удивительной для его комплекции, спрыгнул вниз.
Он, как всегда, не ошибся. В кустах лежала кожаная сумка. «Бабешка какая-то обронила», – смекнул носильщик. Сумка крепкая, хорошая, совсем новая.
На Владимирской с руками и ногами оторвут. Дед Григорий поднял ее. Внутри оказался кошелек с десятью тысячами (тоже деньги, да и кошелек кто-нибудь купит), носовой платок, коробочка с надписью «о. б.» и паспорт! А вот это уже серьезная удача.
Дед Григорий вытер руки о куртку и аккуратно раскрыл паспорт. Выдан на имя Марины Александровны Сорокиной, 1969 года рождения, русской. Первой фотографии не было, а со второй глядело миловидное женское лицо, обрамленное пышными светлыми волосами.
– Что ж ты, девонька, документик-то теряешь, – назидательно сказал фотографии дед Григорий, – или пьяная была? Пить уметь надо, так-то.
Сучков сунул кошелек и паспорт во внутренний карман, сумку свернул, чтобы не привлекала внимания, и пошел искать Линку.
Ангелина Степановна уже закончила работу и ушла бы домой, если бы ее не задержали в милиции. Теперь в вокзальном буфете она делилась пережитым с буфетчицей:
– Ой, Зинка, я думала, рехнусь. Вхожу я туда, и сердце сразу не на месте.
А как открыла дверь, внутри все захолонуло. Кровищи! Будто поросенка резали.
– Чего-то, Линуль, ты сегодня не того, – раздается у нее над ухом зычный глас.
– Ой, Гриша, не говори, – плачущим голосом отозвалась Аникина. – Страху натерпелась! Убийство у нас. Я вот Зинаиде как раз рассказываю – открыла я дверь в кабину машиниста, а там!
– Чего, машиниста, что ли, грохнули?
– Да ты послушай сначала. Женщину зарезали в электричке, у машиниста в кабине.
– Машинист, что ли?
– Да в задней, в задней кабине! – в сердцах крикнула Аникина. – Говорят тебе! Я думала, не переживу. В обморок упала! – Ангелина Степановна смотрела на своего кавалера так, будто он и был главным виновником происшедшего. – Как стояла, так и свалилась.
– Н-да, – протянул дед Григорий, – надо же… Ну да ты баба крепкая. – И Сучков ласково шлепнул подругу по тому месту, где под мешковатой оранжевой безрукавкой располагался таз. – Пойдем примем успокоительное.
– Что, Гришка, разбогател? – заметила Зина.
– Для любимой женщины ничего не жаль! – изрек дед Григорий и увел Ангелину Степановну из буфета.
– Я тоже кой-чего нашел, – подмигивая сожительнице, сказал Сучков. – Сумка. Хорошая, новая. А в ней кошелек с десяткой и паспорт.
– Надо бы сходить по адресу, – смекнула Аникина, на глазах оправляясь от пережитого ужаса.
– Вот и я о том, – хмыкнул в бороду дед Григорий. – То-то обрадуется растеряха. Наука ей будет.
– Так вознаграждение должна дать, – деловито заметила Аникина.
– Как без вознаграждения, – развел руками Сучков. – Сколько просить-то, вот в чем вопрос.
– А это мы у ментов пойдем спросим. Узнаем, какой штраф за это полагается.
Накинем за доставку. Все по-честному.
– Дело говоришь, – кивнул Григорий. – Только вот еще что. Лучше бы позвонить сначала. Мол, нашли ваш документик. Сначала договориться, как и что.
А то придешь и получишь одно «большое спасибо».
– Обратно к ментам идти. – Аникина притворно вздохнула. – Я ж оттудова.
Битых два часа держали.
– Так ты теперь им лучшая подруга. Тебе и карты в руки.
Сладкая парочка пересекла небольшую площадь, отделявшую здание вокзала от отделения милиции. Аникина решительным жестом толкнула тяжелую дверь.
– Че, все-таки решила сдаться? – приветствовал ее дежурный Селезнев. Он раскраснелся еще больше и был очень весел. – Давай, бабка, колись – ты девку порешила. Небось из ревности. Твой бородатый на нее глаз положил!
– А ну тебя! – радостно откликнулась Аникина.
– Ну а чего тогда явилась? По мне, что ли, соскучилась?
– А вот чего. – Ангелина Степановна подошла поближе к стеклянной перегородке, делавшей Селезнева похожим на хищную аквариумную рыбину. – Мне телефончик один надо узнать. Племяннице хочу позвонить. А как назло, номер забыла. Адрес помню, а номер вылетел из головы. Может, узнаешь по своим каналам?
– Не положено. – Селезнев расплылся в улыбке. Эти слова звучали для него красивым музыкальным аккордом.
– Ну что ты, в самом деле! – Аникина делала вид, что не понимает того, что просит капитана совершить служебное нарушение. – К тебе как к человеку…
Отблагодарим, как полагается. Это ж для тебя минутное дело!
Последние слова смутили решительность капитана Селезнева.
– Да тише ты, разоралась! Какой там, говоришь, адрес у твоей племянницы?
– Фурштатская, двадцать четыре, пятнадцать, – быстро проговорила Ангелина Степановна.
– Посидите тут, – строго сказал капитан Селезнев и начал крутить телефонный диск.
Дверь дежурки открылась. Привели задержанную – цветущую кавказскую женщину лет тридцати с небольшим. Селезнев только махнул рукой, мол, занят. Закончил разговор, что-то записал и только потом строго спросил:
– У вас?
– Да вот гражданка без документов.
– Сейчас разберемся. Аникина, – вызвал он.
