Именно с той ночи, как я уже говорил, я увидел Селию изнутри. Я могу писать о ней, как я сказал, с позиции Всевышнего… Постараюсь писать так.
Она рассказала мне обо всем — о том, что имело значение и что не имело. Она не пыталась придать своему рассказу форму связного повествования.
А я хотел как раз этого! Мне казалось, я уловил ту нить, которой сама она не видела.
Было семь утра, когда я ушел от нее. Она повернулась на бок и уснула, как дитя… Опасность миновала.
Словно бы тяжкий груз свалился с ее плеч и лег на мои. Она была вне опасности…
Чуть позже тем утром я проводил ее на пароход и простился.
В тот момент это и случилось. То, я имею в виду, что, как мне кажется, и есть самое главное…
Может быть, я не прав… Может быть, это был всего-навсего обычный тривиальный случай…
Как бы то ни было, сейчас я об этом писать не стану.
До тех пор не стану, пока не попробую стать Богом и либо провалюсь, либо преуспею в своих попытках.
Попытался запечатлеть ее на холсте, пользуясь этим новым, незнакомым мне средством выражения…
Словами…
Нанизанными одно на другое словами…
Ни кисточек, ни тюбиков с красками — ничего такого, что давно мне дорого и знакомо.
Портрет в четырех измерениях — поскольку в вашем, Мэри, ремесле есть и время, и пространство…
«Готовьте холст. Есть сюжет»
Селия лежала в кроватке и разглядывала лиловые ирисы на стенах детской. Ей было хорошо и хотелось спать.
Кроватка была отгорожена ширмой. Чтобы не бил свет от няниной лампы. А за ширмой — невидимая Селии — сидела и читала Библию няня. Лампа у нее была особая — медная, пузатая, с абажуром из розового фарфора. От нее никогда не пахло, поскольку Сьюзен, горничная, была очень старательная. Сьюзен была хорошая, — Селия знала это, — хотя и водился за ней грешок: она иногда уж очень начинала усердствовать. Когда она усердствовала, то почти всегда сбивала какую-нибудь вещицу. Она была большой крупной девушкой с локтями цвета сырой говядины. Селия смутно предполагала, что, наверное, от этого и пошло загадочное выражение «протертые в локтях».
Слышался легкий шепот. Няня, читая Библию, бормотала. Селию это убаюкивало. Веки ее сомкнулись…
Открылась дверь, и вошла Сьюзен с подносом. Она пробовала передвигаться бесшумно, но мешали скрипучие башмаки.
Она сказала, понизив голос:
— Извините, сестрица, что я задержалась с ужином.
А няня только и произнесла в ответ:
— Тише, она уснула.
— Упаси Боже мне разбудить ее, — Сьюзен, пыхтя, заглянула за ширму.
— Ну не папочка! Моя племяшка и вполовину не такая смышленая.
Повернувшись, Сьюзен наткнулась на столик. Ложка брякнулась на пол.
Няня мягко заметила:
— Постарайся не шуметь так, Сьюзен, девочка.
Сьюзен сказала огорченно:
— Ей богу, не хотела этого.
И вышла из комнаты на цыпочках, отчего башмаки ее скрипели еще больше.
— Няня, — осторожно позвала Селия.
— Да, детка, что случилось?
— Я не сплю, няня.
Няня сделала вид, что намека не поняла. Она просто сказала:
— Не спишь, милая.
Пауза.
— Няня?
— Да, детка.
— А тебе вкусно, няня?
— Очень.
— А что ты ешь?
— Вареную рыбу и пирог с патокой.
— О, — Селия захлебнулась от восторга.
Пауза. А потом няня выглянула из-за ширмы. Маленькая седая старушка в батистовом чепце, завязанном под подбородком. Она держала вилку, на кончике которой был крохотный кусочек пирога.
— А теперь будь хорошей девочкой и давай спи. — У няни был строгий голос.
— О, да, — горячо проговорила Селия.
Верх блаженства! Кусочек пирога уже во рту. Невероятная вкуснотища.
Няня опять исчезла за ширмой. Селия повернулась на бок и легла калачиком. Лиловые ирисы плясали в свете лампы. Сладость разливалась от пирога с патокой. Убаюкивающее шуршанье Кого-то в Комнате. Полнейший покой на душе.
Селия засыпает…
День рождения — Селии три года. В саду устроили чай, с эклерами. Ей разрешили взять всего один, а Сирилу — три. Сирил — ее брат. Большой мальчик — ему четырнадцать. Он хотел взять еще, но мама сказала:
— Хватит, Сирил.
Последовал обычный в таких случаях разговор. Сирил затянул свое вечное:
— Почему?
Маленький красный паучок, в микроскоп не разглядеть, пробежал по белой скатерти.
— Посмотри, — сказала мать, — это к счастью. Он бежит к Селии, потому что у нее день рождения. Значит, она будет очень счастливой.
Селия разволновалась и заважничала. Дотошный ум Сирила перешел к другому.
— А почему пауки — к счастью, мам?
Наконец Сирил ушел, и Селия осталась с матерью. Наедине. Мама улыбалась ей с того конца стола — улыбалась хорошей улыбкой, а не так, как улыбаются забавным малышам.
— Мамочка, — попросила Селия, — расскажи мне что-нибудь.
Она обожала мамины рассказы — они были совсем не такими, как у других людей. Другие — если их попросишь, — начинали рассказывать про Золушку, про Джека, и Гороховый стручок, про Красную Шапочку. Няня рассказывала про Иосифа и его братьев и про Моисея в камышах. (Камыши всегда казались Селии какими-то деревянными сараями, в которых кишели мыши). Иногда она рассказывала про приключения детей капитана Стреттона в Индии. А вот мамочка!
Первым делом, никогда ни капельки не знаешь заранее, о чем будет рассказ. Могло быть, о мышах… или о детях… или о принцессах. Могло быть о чем угодно. Единственный недостаток мамочкиных рассказов был в том, что она никогда не повторяла их. Она говорила (и этого Селия никак не могла понять), что не может их запомнить.
— Хорошо, — сказала мамочка, — о чем?
Селия затаила дыхание.
— Про Ясноглазку, — попросила она. — Про Длиннохвостку и о сыре.
— О, я совсем об этом забыла. Нет, пусть будет новая сказка.
Она смотрела куда-то через стол, на мгновение показалось, что взгляд ее ничего не видит, в ясных карих глазах заплясали огоньки, нежное продолговатое лицо стало серьезным, маленький с горбинкой нос чуть задрался кверху. Она вся напряглась, пытаясь сосредоточиться.
— Знаю, — словно вернувшись внезапно откуда-то издалека, вдруг говорит она. — Это будет сказка про Любознательную свечку…
— О, захлебнулась от восторга Селия. Ей было уже интересно, она сидела завороженная… Любознательная свечка!
Селия была серьезной девочкой. Она много думала о Боге и о том, чтобы быть хорошей и благочестивой. Когда надо было ломать куриную дужку и загадывать при этом желание, она всегда хотела быть доброй. Конечно, она была, увы, немножко привереда, но по крайней мере старалась не проявлять этого, таить про себя.
Временами ей становилось ужасно страшно от того, что она «мирянка» (странное, загадочное слово). Такое случалось особенно тогда, когда она в накрахмаленном муслиновом платье с широким золотисто-желтым кушаком спускалась к десерту. Но в целом она была собой довольна. Она — божья избранница. Ее душа уже спасена.
Но вот родные вызывали у нее чудовищные сомнения. Это, конечно, ужасно, но насчет матери уверенности у нее не было. А что если мамочка не попадет в рай? Мысль об этом мучила и изводила.
Правила были очень ясны. Играть по воскресеньям в крокет — грех. И играть на пианино тоже грешно (если это не псалмы). Селия скорее умерла бы, добровольно приняв мученическую смерть, чем в Божий день дотронулась бы до крокетного молотка, хотя в любой другой день любимейшим ее наслаждением было гонять шары по газону — если ей это разрешали.
А мама играла в крокет по воскресеньям, и папа тоже. И еще папа играл на пианино и пел песни о том, как «Заглянул он к миссис С. на огонек, она ему поставила чаек, а мистер С. отсутствовал тогда» — песни, вообще-то говоря, совсем не церковные!
Селию это ужасно тревожило. В беспокойстве она приставала к няне с вопросами. Няня, добрая серьезная женщина, терялась.
— Твои отец и мать — это твои отец и мать, — сказала няня. — И что бы они ни делали, все правильно и пристойно, и никаких других мыслей у тебя быть не должно.
— Но ведь нельзя играть в крокет по воскресеньям, — говорит Селия.
— Да, милая. Это значит не блюсти святой день.
— То тогда… тогда…
— Это не твои заботы, детка. Ты знай занимайся своими делами.
И потому Селия упорно отказывалась и качала головой, когда ей предлагали, — чтобы доставить удовольствие, — сыграть в крокет.
— Да почему, черт возьми? — спрашивал отец.
А мама шептала:
— Это няня. Она сказала ей, что это нельзя. — И Селии: — Ничего, родная, не играй, если не хочешь.
