Думая о Вере, он вспомнил вчерашнего пограничника и немного развеселился. Все-таки это была его идея: если уж отдавать Верку замуж, то за человека, который мог пригодиться. Он и книжку выкинул только потому, что увидел зеленую фуражку.
Гошка повалился на свою раскладушку и принялся мечтать о том, как этот пограничник, потеряв голову от любви к Верке, пойдет в партком пароходства хлопотать за него, как возьмет его на поруки. И тогда снова здравствуй, море! И лимонно-банановые джунгли с синими лагунами, и россыпи огней на неведомых берегах, утонувших в ночи, и манящее сияние реклам в портовых городах, где все тебе улыбаются: бармены из-за стоек, девочки из-за штор…
Его разбудило солнце. Вот чем хорош этот город, так непостоянством погоды. Отгудит шторм с дождем и снегом, а на другой день — солнце во все небо. А то повиснет облачная борода на вершинах гор, и полетит на город соленый дождь из брызг, сорванных с волн в бухте. А бывает, обрушивается ледяной ветер. Тогда брызги замерзают на лету и повисают сосульками на набережной, на бортах пароходов, на балконах домов.
А то набегает «моряк», как сегодня ночью. Тогда мальчишки, несмотря на дождь, собираются на набережной, смотреть волны, остервенело бьющие в стенку. Этот ветер капризен, как моряк, полгода не сходивший на берег, затихает так же быстро, как и налетает. Вот и теперь он лишь время от времени встряхивал голые ветви тополя под окном.
Гошка посмотрел на сверкающие мокрые крыши, потянулся, закурил и задумался: куда податься? На толкучку не хотелось. Противны были сегодня знакомые ухмылочки всех этих Вадимов, Эдиков, Шантаклеров и Булочек. Сегодня хотелось в порт. Он побрился, нацепил галстук, чтобы как у людей, погляделся в зеркальце и вышел. Быстро сбежал к морю, пошел вдоль бухты, мимо ворот рыбного порта и лесного, мимо нефтепирса, туда, где постройки, загораживающие бухту, расступались и открывалась панорама с портальными кранами, высоко занесенными над пароходными трубами. Гошка любил это место, всегда останавливался тут, чтобы оглядеться, помечтать. И теперь он остановился у парапета набережной, закурил и жадно уставился на блескучую, уже успокоившуюся после ночного ветра гладь бухты, пересеченную вдали темной полоской мола, на буксировщиков, словно бы присосавшихся к низкому борту тяжело груженного танкера. Рядом с набережной суетились утки-нырки, исчезали в зеленоватой глубине и беззвучно выныривали в другом месте.
Как давно он не приходил сюда! Все знакомо, и все переменилось. Нырнуть бы, как эта черная птица, исчезнуть на время и вынырнуть совсем-совсем в другом месте!..
— Э-ей!..
У причала стоял высокий парень и махал рукой. Гошка удивился: кто еще помнит его в этом порту? И вдруг, как ударило — Вовка Голубев, друг-приятель, корабельный поэт. И побежал, спотыкаясь на неровном тротуаре, задыхаясь от радости.
— А я гляжу — кто такой? А это ты! Ну вымахал! Вырос, что ли? Совсем не узнать…
Они мяли друг друга, и смеялись, и прижимались грудь в грудь, чтобы скрыть стыдную влажность в глазах. Они корешили и в мореходке и на «Кишиневе». Когда-то Гошка был уверен, что не задумываясь отдал бы Вовке, как в той песне, "место в шлюпке и круг". Потом разошлись пути-дороги. Ему выпала сухопутная, а у Вовки осталась все та же — морская. Потому что ни за какие коврижки не хотел он связываться с заграничным барахлом. Бывало, Гошка злился на него, говорил: "Что взять с идеалиста…"
А вышло — не по адресу жалость.
— Все стихи пишешь? — спрашивал Гошка, хлопая его по спине.
— Все пишу, — отвечал Володька, в свою очередь, стукая приятеля так, что прохожие останавливались, оглядывались подозрительно: уж не дерутся ли?
— Почитай.
— В самом деле?
— Давай, давай, я же знаю тебя, чокнутого.
— Ну слушай.
Володька даже переменился, побледнел, и взгляд его стал каким-то потерянным, чужим.
…В неизведанных далях неба
Серебрится поток вселенной,
Словно пенный след за кормою
На широкой морской дороге…
Но порой из-за горизонта,
По крутым берегам рассыпанные,
Выплывают другие созвездия,
Долгожданные, достижимые.
И сходят матросы на берег,
И тонут в сиянии трепетном
Ярких созвездий уличных…
В груди у Гошки нехорошо и тошно ныло.
— Ну? — спросил Вовка жалобно и просяще.
— Что-то на стихи непохоже.
— Это белые стихи.
— Ну-ну… — Ему вдруг подумалось, что Вовке тоже не сладко, раз до белых стихов докатился. Но не хотелось огорчать старого друга.
— Не стихи вроде, а хоть плачь.
— Правда?
— Точно. Отметим этот случай?
— Знаешь, — сказал Вовка виновато. — Я теперь водки-то не пью.
— Заболел?
— Слово дал.
— Кому?
— Себе, кому же еще.
Гошка удивился. Он так удивился, как не удивлялся никогда в жизни, поглядел на друга, словно на чудо морское с двумя хвостами и без единой головы.
— Ты что — не хозяин своему слову? Ты дал, ты и возьми обратно. На сегодняшний день.
— Не пойдет. Тряпка я буду, а не моряк, если так словами кидаться.
— А чего ты теперь пьешь?
— Да так… сухое… в меру если.
— Сухое так сухое.
Они быстро пошли, почти побежали по Портовой улице и все толкали друг друга, будто салаги из мореходки, засидевшиеся на лекциях, и Вовка все рассказывал о рейсе, который затянулся на целых полгода из-за выгодного фрахта, взятого в Австралии. А Гошка больше помалкивал. Он тоже мог бы рассказать кое о каких «фрахтах», которые брал. Только где им до австралийских! А кроме того, ему не хотелось говорить об этом, ибо Вовка еще тогда, на «Кишиневе», первым был готов набить ему морду за контрабанду.
Гошка влетел в ресторан, как к себе домой, подмигнул официантке.
— Машутик, сообрази… Как «чего»? Водочки. И еще кисленького…
Официантка не спешила. Они перекинулись еще несколькими фразами и умолкли, нетерпеливо поглядывая на дверь за буфетной стойкой.
— Когда снова поплывем?
Он ждал этого вопроса и боялся его.
— Поплывешь с ними. Я говорю — не буду больше, а они не верят.
— А где ты теперь?
— У Ваньки Ветрова дым пакую.
— Нигде? Так правильно не верят, если нигде.
— И ты тоже. Человеку верить надо, понял.
— А что ты сделал для этого?
— Что я могу сделать?
— Работать, чтобы дым из ушей. Взять общественное поручение дружинники есть всякие или еще кто. Плавать на любой барже, куда пошлют…
— Ага, и стихи писать.
— И стихи писать, если надо, — рассердился Вовка. — Ты ведь сдохнешь без моря, я-то знаю.
— Ну и сдохну!
Гошка тоже разозлился. Не то на Вовку, не то на самого себя или, может, на весь белый свет. Когда официантка принесла водку, он хватил сразу фужер и даже не стал настаивать, чтобы Вовка тоже пригубил "божьей слезы".
— Ты все еще ждешь, чтоб другие за тебя боролись?
— Мне с малых лет твердили, что у нас человеку не дадут упасть. Значит, врали?
— Я тебе говорил: с такой пробоиной ты когда-нибудь пойдешь ко дну. Будь хоть трижды коммунизм, все равно свои дыры придется самому латать.
— Вот, вот, тем я и занимаюсь — сам о себе забочусь. У меня будет коммунизм раньше, чем тебе его преподнесут. Понятно?..
Он быстро пьянел, курил папиросу за папиросой и тыкал окурки в недоеденный салат.
— Ты морскую заповедь не забыл? Все за одного, один за всех? Жизнь это тоже как море, отколовшиеся одиночки тонут.
— Друзей у меня навалом.
— Навалом — это не друзья. Настоящие бывают у того, кто сам может быть другом.
— Я не могу?!
Вовка грустно поглядел на него.
— Правильно Вера тебя называет: ты еще «братик».
— Ну и катись к ней.
— Я не бросаю друзей, когда им плохо.
— Тогда пей со мной.
— Это и значило бы бросить…
Попререкавшись, они умолкли надолго и сидели, не поднимая глаз, брезгливо ковыряясь вилками каждый в своей тарелке. Обоим было тоскливо оттого, что только и осталось им — вот так впустую пофутболиться словами. А чтобы встать, да идти вместе, да не расставаться ни днем, ни ночью, как когда-то, — этого уже не будет. Жизненные дороги как рельсы, вроде бы и соприкасаются на стрелках, а разводят. И не перепрыгнешь на бегу с одного пути на другой. Для этого нужно сначала остановиться, потом вернуться да еще поискать ту стрелку, которая переведет тебя на иной курс. Долго это и нудно, и Братик понимал — не хватит у него терпения на такие «маневры»…
— Давайте проводить совещание, — сказал подполковник Сорокин. Задумчиво постучал карандашом по столу и вдруг повернулся к лейтенанту Сидоркину. — На экскурсии давно не были? Можете проветриться?
— Что вы, товарищ подполковник, — изумился Сидоркин. — Какие экскурсии? Дел по горло.
