– Всю эту историю Цзянь придумал, чтобы скрыть убийство, – безразлично сказал Фан. – Я знаю правду, я сам видел тело.
– Продолжай свой рассказ, – повелел судья.
– Итак, – продолжал Фан, – моего единственного сына вынудили стать одним из тех мерзавцев, что служат в личной страже Цзяня. Больше я его не видел. Затем дряхлая карга, которая состоит при Цзяне в качестве сводни, навестила меня. Она сказала, что Цзянь предлагает десять лянов серебра за мою старшую дочь, Белую Орхидею. Я отказал. Через три дня моя дочь отправилась на рынок и не вернулась домой. Не раз я приходил к усадьбе Цзяня и просил его позволить мне повидаться с дочерью, но каждый раз меня избивали и прогоняли прочь. Потеряв единственного сына и старшую дочь, моя жена занедужила. Через две недели она умерла. Я взял отцовский меч и отправился к усадьбе Цзяня. Стража остановила меня, избила до полусмерти дубинками и бросила на улице. Неделю назад шайка мерзавцев подожгла мою лавку. Тогда я покинул город с Черной Орхидеей, моей младшей дочерью, – ее вы поймали вместе со мной – и присоединился к другим отчаявшимся, которые решились вести жизнь горных разбойников. Сегодня вечером мы в первый раз напали на путников.
В комнате царило глубокое молчание. Судья хотел было откинуться в кресле, но вовремя вспомнил, что спинка сломана. Затем он молвил:
– Не в первый раз я слышу подобный рассказ. Обычно грабители, пойманные с поличным, всегда пытаются разжалобить суд повестью о лишениях и несправедливостях. Если ты солгал, голова слетит с твоих плеч; если же сказал правду, то я не буду спешить с приговором.
– Я уже не питаю надежды, – удрученно молвил кузнец. – Если ваша честь не снимет мою голову с плеч, то это сделает Цзянь. То же самое ожидает и моих товарищей, которые тоже пострадали от притеснений Цзяня.
Судья Ди сделал знак Цзяо Даю. Тот поднялся и отвел Фана обратно в тюрьму.
Затем судья встал с кресла и принялся расхаживать по кабинету. Когда Цзяо Дай вернулся, судья Ди остановился и задумчиво произнес:
– Фан, очевидно, сказал правду. Уезд попал под власть местного тирана, а уездные начальники превратились в простых исполнителей его воли. Это объясняет странное поведение здешних простолюдинов.
Цзяо Дай стукнул своим кулачищем по колену.
– Неужто и мы, – воскликнул он в гневе, – отступим перед этим негодником Цзянем?
Судья улыбнулся своей загадочной улыбкой.
– Сегодня уже поздно, – сказал он. – Вам двоим лучше удалиться и хорошенько поспать. Завтра у нас будет много дел. А я побуду здесь еще часок и пороюсь в архиве.
Дао Гань и Цзяо Дай предложили судье помочь в его трудах, но Ди твердо отклонил это предложение. Как только чиновники ушли, судья Ди взял свечу и вошел в соседнюю комнату. Рукавом грязного дорожного халата он стер плесень с ярлыков на коробках с документами и выяснил, что последняя из них – восьмилетней давности.
Взяв эту коробку, судья отнес ее в кабинет и там высыпал документы на стол.
Не много времени потребовалось его опытному взгляду, чтобы убедиться, что по большей части в бумагах речь шла о повседневных заботах уездной управы. И только на самом дне коробки он нашел маленький свиток, озаглавленный «Дело Да против Да». Судья Ди присел, развернул свиток и стал просматривать его.
Иск касался наследства Да Шоу-цзяня, наместника провинции, который скончался девять лет тому назад, проживая на покое в Ланьфане.
Судья Ди прикрыл глаза и перенесся мыслями на пятнадцать лет назад, когда он служил в столице младшим секретарем. В то время имя Да Шоу-цзяня славилось во всей Поднебесной. Это был удивительно способный и до щепетильности честный правитель, которого знали и как доброжелательного служащего, и как мудрого государственного мужа, преданного трону и народу. Когда император назначил Да Шоу-цзяня канцлером, тот внезапно попросился в отставку, сославшись на плохое здоровье, испорченное службой в каком-то отдаленном пограничном уезде. Сам император умолял Да взять прошение назад, но тот оставался непреклонен. Судья Ди вспомнил, что в то время эта неожиданная отставка была самой скандальной новостью из обсуждавшихся в столице.
Так, значит, именно в Ланьфане Да Шоу-цзянь провел последний год своей жизни!
Не торопясь, судья Ди еще раз взялся за свиток и внимательно прочитал его от первой и до последней строчки.
Из документа он узнал, что, когда Да Шоу-цзянь поселился в Ланьфане, он был вдовцом шестидесяти лет. Единственного его сына звали Да Кей, и было ему тридцать лет. Вскоре после переезда в Ланьфан старый наместник женился во второй раз на молоденькой крестьянке, которой едва исполнилось восемнадцать. Девушку звали Мэй; от этого брака родился сын, которого назвали Да Шань.
Когда старый наместник, заболев, почувствовал, что близится его конец, он позвал к своему смертному одру старшего сына Да Кея вместе с его молодой женой и их маленьким сыном. Он сказал им, что завещает своей второй жене и ее сыну Да Шаню картину на свитке, собственноручно написанную им; все же остальное имущество переходит к Да Кею. При этом он особо настаивал, что Да Кей должен сам проследить, чтоб картину вручили его мачехе и сводному брату. Высказав свою волю, старый наместник испустил последний вздох.
Судья Ди еще раз взглянул на дату в документе и заключил, что Да Кею сейчас должно быть около сорока, вдове наместника – около тридцати, а ее маленькому сыну – двенадцать лет.
В документе также говорилось, что, похоронив отца, Да Кей сразу же изгнал мачеху и Да Шаня из своего дома. При этом он утверждал, что из последних слов его отца открылось, что Да Шань – незаконнорожденный ребенок, а посему он не обязан делать ничего для него и его распутной матери.
Тем временем вдова подала иск, в котором она оспаривала сделанное устно распоряжение, и требовала, как заведено обычаем, половину имущества для себя и своего сына.
Как раз в то время Цзянь захватил всю власть в Ланьфане. Из документа следовало, что суд так и не успел принять никакого решения по этому делу.
Судья Ди свернул свиток. Он отметил про себя, что на первый взгляд иск жены Да не имел шансов на успех. Последняя воля наместника с учетом разницы возрастов ясно указывала на то, что госпожа Мэй была неверна своему мужу.
С другой стороны, представлялось странным, что человек таких строгих правил, как Да Шоу-цзянь, выбрал такой странный способ заявить о том, что Да Шань не его сын. Если бы он и впрямь открыл, что молодая жена неверна ему, он бы спокойно с ней развелся, а ее вместе с ребенком отослал куда-нибудь в захолустье, чтобы спасти тем самым свою честь и честь своего почтенного рода. И к чему тут это странное распоряжение насчет картины?
Не менее странно и то, что Да Шоу-цзянь не оставил письменного завещания. Человек, столько лет прослуживший на чиновничьих должностях, не мог не знать, что устные распоряжения приводят к раздорам в семье.
В этом деле было много неясного, и его следовало тщательно изучить. Возможно, при этом удастся пролить свет и на загадку внезапной отставки Да Шоу-цзяня.
Судья Ди снова перерыл все документы, но так и не нашел ничего, что могло бы помочь разобраться в деле «Да против Да». Не отыскал он и ничего, что пригодилось бы ему для борьбы с Цзянем.
Снова сложив документы в коробку, судья какое-то время просидел в глубокой задумчивости. Он взвешивал способы и приемы, которыми можно было устранить тирана Цзяня, но мысли все время возвращались к старому наместнику и его нелепому завещанию.
Одна из свечей замерцала и потухла. Вздохнув, судья Ди погасил и вторую и направился в жилые покои.
Глава третья. Судья становится свидетелем драки на рынке; молодой человек предсказывает убийство своего отца
На следующее утро судья Ди, к своему глубокому неудовольствию, обнаружил, что проспал начало приемных часов. Он поспешно позавтракал и немедленно прошел в свой кабинет.
Комната была идеально прибрана, кресло починено, а стол – отполирован до блеска. Любимые письменные принадлежности судьи разложены с такой тщательностью, что тот сразу признал заботливую руку десятника Хуна.
Сам же Хун хлопотал в архивной комнате. Вместе с Дао Ганем он наводил порядок в этом промозглом помещении, благоухавшем теперь полировочным воском, которым помощники судьи натерли красную кожу коробок с документами.
Судья Ди довольно покивал головой; сев за стол, он повелел Дао Ганю позвать Ма Жуна и Цзяо Дая.
Когда все четверо помощников предстали перед судьей, он первым делом поинтересовался, как чувствуют себя десятник Хун и Ма Жун. Оба отвечали, что готовы к бою не менее, чем в прошлый вечер; Хун снял повязку с головы и заменил ее пластырем из промасленной бумаги, а Ма Жун снова мог двигать левой рукой, хотя гнулась она все же не так хорошо, как прежде.
