– Да, верно, «Бифитер», но из этого не следует, что он алкоголик.
– Из-за него ты будешь мутным и испортишь мне весь вечер! – проговорила Сьюзен.
– Он уже испорчен, – огрызнулся я.
Сьюзен уснула, когда Ростропович исполнял не что иное как «Шуточную», Опус 102, из сборника Шумана «Пять музыкальных пьес на народные мотивы». Я ничего не сказал по этому поводу. В антракте мы не обменялись ни единым словом. По пути домой тоже.
Когда мы вернулись домой, Джоанна еще не спала, хотя должна была лечь полчаса назад.
– Уже пол-одиннадцатого, – заметил я, кивнув на часы.
– Знаю, – сказала она.
– Ты приготовила уроки?
– Да, – ответила она, – но мне надо разобраться с этой бумагой из клуба любителей грампластинок.
– Что за клуб?
– Любителей грампластинок. В котором я состою.
– О, конечно, – сказал я. – В котором ты состоишь…
– Поможешь мне заполнить эту штуковину?
– Завтра, – зевнул я.
– Пап, но она должна шестого уже вернуться.
Она пошла в свою комнату и возвратилась, держа в руках почтовую карточку. Я внимательно изучил ее и вернул ей обратно.
– Здесь говорится, что карточка должна быть только отправлена шестого числа, – сказал я.
– Где это говорится?
– Вот здесь.
Джоанна посмотрела на карточку.
– Да, – сказала она. – Да, действительно.
– Завтра только первое число. У нас полно времени.
– Отлично, папочка, – сказала она и поцеловала меня на ночь. – Мама? – обратилась она к Сьюзен.
– Да? – отозвалась Сьюзен.
– Спокойной ночи, мама.
– Спокойной ночи, – сказала Сьюзен. Она была уже в постели. Джоанна подошла, наклонилась и поцеловала ее в щеку.
– Спокойной ночи, – повторила она и вернулась в свою комнату.
Я молча разделся и выключил свет с моей стороны. Сьюзен неподвижно лежала рядом со мной. Я знал, что она не спит, потому что дыхание ее было прерывистым и время от времени она тяжело вздыхала. Наконец произнесла:
– Что происходит, Мэттью?
– О чем ты?
– Почему мы все время ссоримся?
– Ты постоянно заводишься, Сьюзен.
– Это неправда.
– Ты затеяла ссору по пути на теннисный турнир…
– Это ты сорвался.
– Потому что ты без конца дергала меня по поводу того, как я веду машину.
– Но ты сам говорил, что не хочешь опоздать.
– Мы и не опаздывали.
– На улице машин невпроворот, а ты совсем не следил за дорогой, разговаривал с Джоанной.
– Мы начинаем все сначала.
– Но это правда, Мэттью. Ты отвлекаешься и не отвечаешь за свои действия.
– Сьюзен, ты принимаешь меня за кретина, который не в силах завязать шнурки на ботинках.
– У меня нет сил больше ссориться.
– Тогда прекрати, будь так любезна, все это. То я, видите ли, не могу одновременно разговаривать и вести машину, то мне не следует выпивать два мартини перед обедом, то я не должен…
– Ты действительно слишком много пьешь.
– Когда в последний раз… не будешь ли ты так добра сказать мне, когда в последний раз… можешь ты сказать мне, видела ты меня хоть раз пьяным или хотя бы…
– Ты становишься мутным, – перебила Сьюзен.
– Сьюзен, я пью меньше, чем кто бы то ни было из моих знакомых. Старый Регги по соседству…
– Мистер Соумс – пьяница.
– Об этом я и говорю. А я не пьяница, и даже не любитель выпить. Что происходит, можешь ты мне сказать? У нас что, как в «Газовом свете»[10] или как? Ты пытаешься доказать мне, что я пьяница, потому что я выпиваю два мартини перед обедом? Или же ты пытаешься склонить меня к пьянству, а, Сьюзен? Сьюзен, ты ведь сама пропустила два стаканчика перед обедом, ты знаешь об этом? Ты пропустила два стаканчика, Сьюзен, я сам посчитал. Ты выпила два «Манхэттена», Сьюзен. И во время концерта заснула…
– Я не спала, – возразила она. – И пожалуйста, не уклоняйся от темы.
– Сьюзен, ну ответь, ладно? Ты думаешь, что я пьяница? Ответь.
– Я не думаю, что ты пьяница.
– Прекрасно, в таком случае…
– Просто ты слишком много пьешь.
– Что означает «слишком много», Сьюзен?
– Два мартини марки «Бифитер» – это слишком много.
– О, Господи! – воскликнул я.
– Говори тише, – сказала она. – Все окна открыты.
– Тогда закрой окна и включи кондиционер, – потребовал я.
– Кондиционер сломан, – сказала она. – Или ты это тоже забыл?
– Все правильно, у меня никудышная память, – заметил я. – Вот почему я такой никчемный адвокат. Я всегда забываю, что говорил свидетель минуту назад.
– Никто не утверждал, что ты никудышный адвокат.
– Нет, просто у меня паршивая память.
– Но ты ведь забыл про кондиционер, не так ли?
– Я думал, ты уже позвонила насчет кондиционера.
– Да, позвонила, но придут ремонтировать его только в воскресенье. Если бы ты уделял больше внимания тому, что происходит в доме, то знал бы, что чинить его еще не приходили.
– А я думал, приходили, но я тогда выходил покупать «Таймс».
– Стали бы мы открывать все окна, вместо того чтобы включить кондиционер? Если бы его отремонтировали…
– Откуда мне знать? Может, тебе хочется, чтобы старина Регги услышал, как мы все время ссоримся. Может, ты спишь и видишь, как бы у него произошла закупорка сосудов от расстройства из-за нас.
– Мне не нравится, как ты говоришь о мистере Соумсе. Он славный старик.
– Он старый пердун, – рявкнул я, вылез из кровати и двинулся в гостиную.
Я размышлял, а не поставить ли пластинку с квартетом «Джаз-модерн». Иногда я ставил эту пластинку, включая проигрыватель на полную громкость, – просто чтобы досадить старине Регги, живущему по соседству. У Регги кавалерийские усы. Он ходит с тростью и тычет ею в ящериц. Таким же образом он попытался ткнуть ею и в нашего кота Себастьяна. Себастьян гораздо более приятный товарищ, чем Реджинальд Соумс. Когда бы я ни ставил квартет «Джаз-модерн» на полную громкость, кот Себастьян вытягивался на полу гостиной точно посередине между двумя колонками. Он закрывал глаза. Уши у него подергивались в такт ритму, что доказывало, сколь тонким ценителем он был! А старина Регги был просто старым пердуном. Когда я ставил квартет «Джаз-модерн» – мне он даже не особенно нравится, и я ставил его, просто чтобы досадить старине Регги, – он выходил со своей тростью и орал своим хриплым от чрезмерного употребления виски голосом: «Не слишком ли громко, юноша? – а потом неизменно интересовался: – Что это еще за дерьмо?» И я каждый раз ему отвечал, что это Моцарт. «Моцарт? – переспрашивал он. – Моцарт, да?»
Я уже давно понял, что Реджинальд Соумс был печальным и безвредным одиноким стариком, которому крупно не повезло, что он оказался соседом людей, чей брак неуклонно распадался. Я задумался над этим. Я размышлял по поводу двух существ, которые только и были мне дороги в этом браке – моей дочери Джоанны и кота Себастьяна. Я уже направлялся в спальню, чтобы высказать Сьюзен все, что накипело на сердце, сказать ей наконец, объяснить, что я хочу развестись, растолковать ей, что она может оставить себе дом и обе машины, и катер, и счет в банке, и коллекцию грампластинок, и пианино, на котором никто никогда не играл, если только она позволит мне забрать с собой Джоанну и кота.
И вот тут-то и зазвонил злосчастный телефон.
Звонил Джейми Парчейз, чтобы сообщить мне о зверском убийстве его жены и двоих детей.
Сейчас, в начале четвертого утра, когда я откинул одеяло на своей стороне и улегся рядом со Сьюзен, моим единственным желанием было, чтобы она не просыпалась. Я был вымотан, истощен, измучен, и у меня не осталось ни чувств, ни мыслей. Задолго до ссоры, до телефонного звонка от Джейми, я поставил будильник на семь утра. По понедельникам в восемь часов я играю в теннис с Марком Голдменом. Он был на двенадцать лет старше меня, а играл в двенадцать раз лучше. До семи часов оставалось всего четыре часа. Я попытался составить план действий. Может быть, позвонить Марку в три часа утра и сообщить, что не смогу сыграть с ним в теннис сегодня утром? А может, оставить будильник заведенным и позвонить ему, как только проснусь? Или спать до тех пор, пока Марк не позвонит из клуба, чтобы выяснить, где меня черти носят? Но я слишком устал, чтобы думать, и просто оставил будильник заведенным на семь часов. Осторожно я вытянулся под простыней. У меня было ужасное, кошмарное предчувствие: если Сьюзен проснется, первое, что она скажет, будет: «И вот еще что…»
Она пошевелилась. Потом перекатилась в мои объятия. Мы оба были обнажены. Мы спали обнаженными с самого начала, уже тринадцать лет. Конец чуть не грянул два часа назад, когда я готов был высказать ей все. А сейчас… Ее тело было теплым. Она положила руку мне на правое плечо. Я знал эту женщину с тех пор, как ей исполнилось девятнадцать. Так что же такое случилось, если я готов развестись с ней? Я пока еще не сказал ей, но готов к этому.
Я проснулся в шесть тридцать, полежал и послушал щебетание кардинала[11] за окном. Потом вылез из кровати, стараясь не разбудить Сьюзен, накинул халат и направился в кухню. Джоанна сидела за столом, уплетая кукурузные хлопья и читая при этом газету.
