Я просмотрел альбом до конца. Все это, конечно, интересно с определенной точки зрения, но по существу вопроса ничего мне не дало. Среди последних снимков, вложенных в кармашек на обложке, была еще одна фотография Лены - она стояла, держа у груди фехтовальную маску, опустив к полу спортивную рапиру, и устало улыбалась.
- Недавно это. Победила! - сказала Глаша с гордостью. - На все успевает. Только счастья-то ей нет. А это обратно Павловна. Ничего не пропустит.
Всеволожская сидела среди каких-то технических реклам, кокетливо держала в руках бокал с торчащей из него соломинкой и длинную сигарету. Снимок был цветной и сделан, похоже, японской камерой - знаете, из тех, что, только щелкнешь, выдает готовый снимок.
- На какую-то сельскую выставку ее занесло. Лучше бы с внучонком побаловалась.
- Глафира Андреевна, - сказал я, вставая, - а зачем к вам этот парень заходил, Полупанов?
- Полупьян-то? Мишка? А я и сама не поняла толком. Попроведать, говорит, зашел. Что и как - узнать. Я его гоню, а он в залу лезет. У Пашки этих друзей как собак нерезаных. Всякие есть...
- Скажите, а кто мог, кроме Павла и профессора, зайти в вашу квартиру?
Она думала недолго:
- А любой. Только и слово, что охрана. Вошел, позвонил куда надо, и бери что хочешь.
- А ключи?
- Пашка этих ключей перетерял - на хорошую тюрьму хватит.
Час от часу не легче!
- Ну, хорошо. Передавайте мой поклон хозяйке. Скажите, что я еще зайду.
- Ничего передавать не стану. И что ты был - не скажу. Она этого очень не любит, чтоб без нее разговаривали.
В новом районе, где я искал кооператив Всеволожских-младших, мне пришлось побродить от души: одинаковые улицы, дома под копирку, пыль и ветер с реки...
Впрочем, у меня просто было дурное настроение. Чем больше мы занимались этим делом, тем меньше оно мне нравилось: ничего определенного, все какое-то студенистое, вязкое, неприятное. Яков прав - что-то здесь с самого начала идет не так. Я не чувствовал твердой почвы под ногами. Это раздражало, вызывало усталость и тревожное предчувствие - будто входишь в пустую темную комнату и тебе кажется, что там притаился кто-то недобрый, и что у него на уме - кто знает...
Наконец я нашел нужный дом, вошел в подъезд. Навстречу мне спускалась по лестнице очень симпатичная молодая женщина в легком плаще, в беретике, так лихо сдвинутом набок, что казалось, он просто висит у нее на левом ухе, как на крючке. Одной рукой она вела малыша лет трех, в другой несла большую спортивную сумку, плохо, наспех застегнутую. Лицо женщины показалось мне знакомым. Придерживая дверь, я в упор взглянул на нее и узнал Лену.
- Мам, мы совсем уходим, да? - спросил малыш.
- Совсем.
- Будем теперь вдвоем жить? И с бабушкой? И никто нам не нужен?
Дверь за ними закрылась, и больше я ничего не услышал. Ну, что же, знакомство наше еще впереди.
Квартира Всеволожских-младших была на самом верху, на двенадцатом этаже. Я позвонил и услышал издалека: "Открыто! Входи, если надо!"
В прихожей никого не было. На вешалке висела мужская, по-детски яркая куртка. У стены стояла сложенная коляска, в ней лежали лопатка, грузовички без колес и кабин, одноногий пластмассовый мишка.
В кухне зажужжала кофемолка, и я пошел прямо туда. Долговязый молодой человек в вельвете, с длинными волосами смотрел в окно и молол кофе. Не оборачиваясь, он произнес странную фразу:
- Совсем вернулась? Или забыла что?
- Ничего я не забыла, - сказал я.
Он обернулся. Без всякого удивления, дружелюбно посмотрел на меня, улыбнулся и с интересом спросил:
- А тебе чего надо? Я тебя звал?
- Инспектор уголовного розыска Оболенский. Вы - Павел Всеволожский?
- К сожалению, - он опять улыбнулся. - Кофе выпьешь со мной? А то мне скоро на работу, надо поправиться после вчерашнего.
Действительно, очаровательный балбес. И улыбка - лучше не бывает: открытая, будто он вам искренне и очень рад, чуточку смущенная - вот я какой, вы уж не обижайтесь, и простите, если ляпну что-нибудь не то, ладно? Вообще-то я добрый малый, всех люблю, а вас - в особенности, и со мной легко ладить.
Его не портила даже дырка от переднего зуба, ему это даже было к лицу - совсем мальчишка - веселый, озорной, но славный, у которого еще меняются зубы и только-только появляется характер. Впрочем, ему все шло - и длинные волнистые волосы, и голубые чистые глаза, и нервные движения тонких пальцев.
- Я не за этим пришел. - Мне стоило большого труда не улыбнуться ему в ответ.
- А что случилось? Я что-нибудь натворил?
- Вы не догадываетесь?
- Догадываюсь, - он высыпал из мельницы кофе в турку и залил его кипятком. - Маман вчера прибегали: "Ах! Ах! Боже мой! Какой позор! Какой пассаж!" Но это не я, честное пионерское. Иди в комнату, я сейчас кофе принесу.
Комнат было две. В первой, где, видимо, обитали Лена с Алешкой, чистота, порядок, уют, только чуть заметны следы торопливых сборов, зато в другой... Я как вошел в нее, так и стоял, пока Павлик не принес кофе.
- Ты что? - удивился он. - Стесняешься?
После Яшки меня, в общем-то, трудно удивить беспорядком, но тут было что-то совершенно уникальное. Я не берусь даже вкратце перечислить все, что висело по стенам, под потолком, лежало на столах и диванах (под ними тоже). Может, кто-то и сказал бы, что хозяин комнаты обладает очень разносторонними вкусами и интересами, гармонически развивает свою личность, но мне показалось, что эта личность вообще не имеет никаких интересов - она лихорадочно пробует все подряд, чтобы понять, что ей нравится, на чем, наконец, остановиться. Судя по всему, Павлику осталось перепробовать совсем чуть-чуть - в комнате не было лишь космонавтского шлема и доильного аппарата.
- Ну-ка, помоги мне, - сказал Павлик, держа в руках поднос с кофейником и чашками. - С этого стола все - на тот, лыжи - в угол, два кресла освободи. Да прямо на пол. Отлично! Пролезай туда и бери поднос. Время есть - посвятим его кайфу. Как говорили мудрые древние азиаты, знаешь? Эх, ты! Только тогда мы живем, когда испытываем наслаждение. Вот! Я, конечно, слова переврал, а за смысл ручаюсь.
Он пробрался к окну, задернул шторы и щелкнул невидимой кнопкой. Комната озарилась каким-то волшебным мягким светом, по потолку забегали, подчиняясь строгому ритму одновременно зазвеневшей музыки, разноцветные блики, все время менявшие свою окраску... Несколько оригинальная обстановка для допроса.
- Нравится? То-то. Своими золотыми ручками сделал. А стоила ужас каких денег! - Он налил кофе в чашки. - Бери сахар. Сливки принести? Может, коньяк? Или тебе нельзя? На службе. А мне можно? Ну я одну, ладно? Знаешь, голова тяжелая. А мне на работу. И разговора не получится, еще напутаю что-нибудь, а тебе отвечать.
- Павел Мстиславович... Ну, хорошо - Павел... Скажи мне, как, по-твоему, могла пропасть шпага из вашего дома?
- А я откуда знаю? Я ее и не видел толком - герр профессор так над ней трясся, что даже сам ее на антресоли упрятывал. А маман ему светила, он хихикнул. - Как-то я хотел шпагу Ленке показать, так маман такой демарш устроила (она это умеет), я даже испугался. Романс Булахова!
Что-то кольнуло меня - я еще не понял, что именно, но внутренний приказ насторожиться почувствовал.
- А когда это было?
- Да разве я помню? А, постой... Ленка тогда на первенство вузов сражалась, выиграла и вышла в финал. Я еще одну приму. Ладно?
Я не успел его остановить - он быстро опрокинул рюмку и запил коньяк кофе.
- Послушай, Павел, а почему ты так называешь Николая Ивановича - герр профессор?
- Дразнилка такая. Как-то услышал - маман кому-то по телефону отвечала, что "...герр профессор обещал быть сегодня к обеду и надеется...". Мне это страшно понравилось, и я его теперь так зову. А он злится.
- Николай Иванович у вас свой человек в семье...
Павлик усмехнулся ядовито.
- Он говорит, что к нему часто приходили коллекционеры, интересовались шпагой. Ты никого из них не видел?
- Одного видел. Он к нам приходил, маман тыкву в подарок приносил. Горский князь.
- Как он выглядит?
- Пузечко.
- Так.
- Усы, кепка, нос.
- Все?
- Портфель с деньгами.
- Это не примета. Фамилию не знаешь?
- Точно не помню. Какая-то неприличная, похожа на Гельминтошвили. Или Аскаридзе.
- А ты не врешь?
- Я никогда не вру. - Он весело рассмеялся. - Я только ошибаюсь.
- Ну если так... - Я помедлил. - Если так, скажи, где ты был позавчера вечером от двадцати до двадцати четырех?
Павел внимательно посмотрел на меня, как-то по-собачьи склонил голову к одному плечу, к другому и выпалил:
- Не скажу. - И опять засмеялся, очень довольный.
- Ну, хватит, - зло сказал я, вставая. - Собирайся.
Павел не испугался, не растерялся - он искренне огорчился:
- Ты что - обиделся? Как жаль - ты мне очень нравишься. Давай с тобой дружить, а?
Я заметил, что он очень быстро опьянел: то ли он вообще очень мало пил и был непривычен, то ли уже наоборот.
