— Смерть наступила от ран?
— Вероятно, да. Я уже говорил, мы ждем отчета мед…
— Есть какие-то предположения о времени смерти?
— Принимая во внимание состояние тела, мы думаем, что все произошло в ту самую среду, ночью, через несколько часов после того, как ее увезли на фургоне.
Двумя пальцами левой руки мисс Вуд держала черные очки. Она осторожно коснулась ими руки Босха.
— На мой взгляд, вокруг слишком мало крови. Что скажешь?
— Я как раз об этом думал.
— Так и есть, — кивнул полицейский. — Он сделал это не там. Вероятно, разрезал ее в фургоне. Возможно, использовал какое-то снотворное, потому что на теле нет следов борьбы или отпечатков от веревок. Потом он перетащил ее туда и оставил на траве.
— И на свежем воздухе стал сдирать с нее одежду, — заметила Вуд, — рискуя, что орнитологи-любители надумают изучать сов на ночь раньше.
— Да, странно, не так ли? Но, как я уже сказал, поведение этих…
— Понятно, — перебила она, снова надевая очки. Они были марки «Рэй-Бэн», в золоченой оправе, с абсолютно черными стеклами. Полицейскому казалось невероятным, что мисс Вуд вообще что-то в них видит в красноватой темноте кабинета. Отражаясь в стеклах очков, красный эллипс стола раздваивался на кровавые лагуны. — Инспектор, можно нам теперь прослушать запись?
— Конечно.
Полицейский склонился к кожаному чемодану. Когда он выпрямился, в руках у него был диктофон. Он поставил диктофон рядом с фотографиями, будто это просто сувенир, привезенный из турпоездки.
— Она была у трупа в ногах. Двухчасовая хромовая кассета без надписей и отметин. Записывающее устройство хорошего качества.
Он стукнул указательным пальцем по кнопке и включил ленту. От внезапного шума Босх поднял брови. Полицейский поспешно убавил звук.
— Слишком громко, — пробормотал он.
Небольшая пауза. Щелчок. Началось.
Сначала — легкий шум. Потрескивание костра. Охваченная пламенем птица. Потом прерывистое дыхание. Родилось первое слово. Оно казалось жалобой, стоном. Но все повторялось, и можно было разобрать его значение: «Art». После нового усилия легких неуверенно соскользнула первая фраза. Произношение было в нос, речь прерывалась всхлипываниями, шуршанием бумаги и скрипом микрофона. Голос принадлежал девочке-подростку. Она говорила по-английски.
— Искусство — это еще и разру… разрушение… Изначально только… этим оно и было. В пещерах люди рисовали то… то, что хотели при… принес… принес…
Скрежет. Короткое молчание. Полицейский нажал на паузу.
— Здесь он прервал запись, очевидно, чтобы заставить ее повторить предложение.
Голос звучал разборчивее. Теперь каждое слово произносилось тщательно и медленно. В этом новом прочитанном фрагменте слышно было — девочка прилагает отчаянные усилия, чтобы не сорвался голос. Но что-то растрескивало ледяные озера пауз — наверное, страх.
— В пещерах люди рисовали только то, что хотели принести в жертву… Искусство египтян было погребальным… Все посвящалось смерти… Художник говорит: я создал тебя, чтобы поймать и уничтожить, и в твоем финальном убийстве заложен смысл твоего создания… Художник говорит: я создал тебя, чтобы воздать почести смерти… Потому что выжившее искусство — это умершее искусство… Если фигуры умирают, картины остаются в веках…
Полицейский выключил диктофон.
— Это все. Конечно, мы анализируем запись в лаборатории. Нам кажется, она сделана в фургоне с закрытыми окнами, потому что фонового шума мало. Скорее всего был написанный текст, и девочка должна была его прочесть.
После слов полицейского воцарилась глубокая тишина. «Как будто сейчас, послушав се, услышав ее голос, мы наконец поняли весь ужас происшедшего», — думал Босх. Эта реакция его не удивляла. Фотографии, конечно, поразили его, но так или иначе от фотографии легко дистанцироваться. В бытность свою сотрудником голландской полиции Лотар Босх воспитал в себе неожиданную черствость по отношению к жутким химерам красного цвета, вызываемым в фотолаборатории. Однако слышать голос — это другое. За этим крылось человеческое существо, погибшее ужасной смертью. Когда мы слышим скрипку, мы лучше понимаем скрипача.
Для Босха, привыкшего видеть, как она, совсем или почти обнаженная и окрашенная в разные цвета, позировала на улице, в залах и музеях, она никогда не была «девочкой», как называл ее полицейский, разве что однажды. Это случилось два года назад. Колумбийский коллекционер по фамилии Карденас с не очень чистым прошлым купил ее в «Гирлянде» Якоба Стейна, и Босху было не по себе при мысли о том, что может произойти в имении на окраине Боготы, где она, одетая лишь в крохотную бархатную ленту на поясе, будет восемь часов в день позировать перед хозяином. Он решил предоставить ей дополнительную охрану и вызвал ее в свой офис в «Новом ателье» Амстердама, чтобы сообщить ей об этом. Он хорошо помнил этот момент: картина вошла в его кабинет в футболке и в джинсах — загрунтованная кожа, отсутствие бровей, обычные три этикетки, но вообще ни капли краски — и протянула ему руку. «Господин Босх», — произнесла она.
Голос был голосом девочки из записи. Тот же голландский акцент, та же мягкость.
«Господин Босх».
Благодаря этому простому движению и этим словам полотно у него на глазах превратилось в двенадцатилетнюю девочку. Ощущение было — как удар «молнии. В его голове мелькнула мысль о его собственной племяннице, Даниэль, младше ее на четыре года. До него дошло, что он позволяет маленькой девочке работать почти нагишом в доме взрослого мужчины с криминальным прошлым. Но когда головокружение прошло, им овладело обычное спокойствие. «Конечно, это не девочка, а картина», — убедил он себя. В имении в Боготе с картиной ничего плохого не стряслось. Зато теперь кто то искромсал ее в венском лесу.
Слушая запись, Босх вспоминал ощущение мягкого пожатия в своей правой руке и произнесенную с неосознанной кротостью фразу: «Господин Босх». Два разных восприятия, схожих по сути: мягкость, теплота, невинность, мягкость, мягкость…
Полицейский стоял перед ним, будто ожидая, что он что-то скажет.
— Зачем ему оставлять запись? — спросил Босх.
— Эти придурки хотят, чтобы об их теориях узнал весь мир, — сказал полицейский.
— Вы уже нашли фургон? — поинтересовалась мисс Вуд.
— Нет, но скоро найдем, если только его каким-то образом не уничтожили. Нам известна модель и номер, так что…
— Он был очень хитер, — заметил Босх.
— Почему?
— В наших фургонах есть датчики. Система GPS постоянно информирует о нахождении машины. Мы установили их год назад, чтобы предотвратить похищения ценных картин. Но в среду вечером мы потеряли сигнал из этого фургона вскоре после того, как он выехал из музея. Несомненно, он смог найти датчик и отключить его.
— А почему вы так долго нам не звонили? Вы обратились в полицию лишь в четверг утром.
— Мы не заметили потери сигнала. Если фургон отклоняется от намеченного маршрута, долгое время стоит на месте до приезда в гостиницу или происходит авария, датчик активирует звуковой сигнал тревоги. Но в этом случае тревоги не было, и потери сигнала мы не заметили.
— Это говорит о том, что он знал о датчике, — заметил полицейский.
— Поэтому мы считаем, что Оскар Диас либо каким-то образом содействовал ему, либо сам является виновным.
— Поправьте меня, если я ошибаюсь: Оскар Диас отвечал за ее доставку в гостиницу, так ведь? Нечто вроде телохранителя от вашей фирмы, так?
— Да, охранник из нашей службы, — кивнул Босх.
— А зачем вашему собственному охраннику такое делать?
Босх взглянул на полицейского, потом на погрузившуюся в молчание мисс Вуд.
— Не знаю. У Диаса безупречный послужной список. Если он сошел с ума, то много лет очень удачно это скрывал.
— Что вам о нем известно? У него есть семья? Друзья?…
Босх отчеканил уже заученную наизусть после стократного прочтения биографию.
— Двадцать шесть лет, холост, уроженец Мексики, отец умер от рака легких, мать живет с его сестрой в Федеральном округе. В восемнадцать лет Оскар эмигрировал в США. Физически силен, увлекается спортом. Работал телохранителем латиноамериканских бизнесменов, проживающих в Майами и в Нью-Йорке. У одного из них дома была гипердраматическая картина. Оскар заинтересовался ею и начал охранять маленькие выставки в нью-йоркских галереях. Потом работал на нас. Постепенно мы давали ему все более ответственные поручения, поскольку он был умен и достаточно компетентен. Первой важной картиной Фонда, которую ему доверили охранять, была Работа Бунхера, выставленная в галерее Лео Кастелли.
— Кого?
Мисс Вуд сухо пояснила:
— Эвар Бунхер — один из основателей традиционного гипердраматического искусства наряду с Максом Калимой и Бруно ванТисхом. Он был норвежцем, во время Второй мировой войны его арестовали нацисты и отправили в Маутхаузен. Ему удалось выжить. Потом он поехал в Лондон, познакомился с Калимой и с Танагорским и начал использовать для своих картин людей вместо тканых полотен. Но он закрывал их в ящиках. Некоторые говорят, что на него повлияло увиденное в концлагере.
