— Ты ищешь жизни, а видишь члены.
— Всегда остаётся большее.
— Большее… — повторил он.
Она так и не объяснила, почему она против правил. «Жизни хочется»? Это слишком расплывчато. Какой жизни: той, что покупается? Вещевой? У неё запросто мог быть муж богач. Были б тогда вещи, много вещей. Много возможностей. Но ей нужно иное: неповторимость каждого мига и ощущения. Нужен ежедневно новый вид на дисплее. Нужно живое. За этими отвлечёнными формулами стоит что-то конкретное. Например, жизнь рутинного человека всегда ограничена кругом лиц, выполняющих вместе определенную функцию. А эта шлюха, не связанная семьёй, не служащая какой-нибудь секретаршей, — плывет в вольном потоке событий, пусть даже гадких… И он, Девяткин, тоже мог бы стать событием в её судьбе. Она оказалась в среде, где больше жизненности, чем в его. Она — смогла. А он — не может. Он — функция, а быть функцией мёртвой, выдуманной схемы — жутко. Его охватил порыв почти истерический, несмотря на подавленность. С ним рядом был человек свободы, и он мог делиться чувствами, рвавшимися на свободу.
— Маетный, — начал он, — день… — Но вышло плоско и глупо, тогда он добавил: — Ты в Жуковку для чего?
— Кого-нибудь снять. Здесь клиент денежный.
— Класс… — он следил за «Ауди» впереди. — Вру., хорошего нет, считаю, чтоб в тебя впихивали… Мужское, конечно, мнение. Тебе — естественно. А скажи ты мне вот что. Жизнь ищешь? Ну, а таксист, массажист, банщик? Врач? Политик? Учитель? Тоже толкаются в гуще жизни.
— Нет…
Девяткин прервал её, чтоб сказать про свою тягу к жизни, — с того момента, как он сидел у куста роз под клоуном, она будто внедрилась в его мозг. Хотя, твердя о «жизни», он вкладывал в термин иное понятие, — может быть, превосходящее жизнь вообще. Сказал, скорее, для себя:
— Скажем, есть экстремалы. Экстремальные виды спорта… Пробовала?
— Знала я экстремалов. Прыгают с парашютами с гор, зданий… адреналин. Девочки, мальчики… Смелые! Но штука в том, что между выходами они тухнут в офисах, пьют пивко, кино смотрят, женятся, ссорятся, разве что с крупным понтом: мы, мол, улётные. Это ведь и у оперов экстрим, и у киллеров. Всё — игра… — она помолчала. — Есть должности, где экстрим дозволен, ведь незаконное вне системы, и, чтоб бороться с ним, надо выйти за рамки правил. Экстримщики и выходят. Как бы по должности. Зубы сожмут, сердце скрепят — и голову из системы, как черепахи, чтоб вновь в систему, вновь к человечьим ценностям.
— Но и ты ведь…
— Да. Ценности я люблю… Но есть разница. Я не жонглирую. Я отдаюсь всем, всех впускаю. Экстримщики отделяются и гордятся, что они лучшие. Я отделяюсь? Нет. Какая ещё работа ломает границы между людьми? Моя — ломает. Ты в женщине сам был, знаешь… Разве что материнство. Но мать одного, максимум двух в себе держит, и то своих. А я — неродным как мать… Секс — вещь особая, не взрослому объяснять. Секс с мозгом и сердцем связан. Из секса-то и идёт жизнь… Похоть? А я считаю, я служу высшим чувствам, раз они, эти чувства, в самый нам кайф, раз — ценности. Секс — первая ценность, мера других. Я так думаю, — закончила она фразой Сталина.
— Возможно… — бросил Девяткин, вспомнив модель в косой юбке из глянцевого журнала.
Она внимательно посмотрела на него сбоку и промолчала.
И он молчал.
Туман придавал трассе странные очертания. Путь с трудом угадывался по редким объектам рядом с обочиной: рекламам, милицейским будкам и кустам. Прочее будто сгинуло. Транспорт, казалось, движется прямо, боясь свернуть вбок, в облачность. Девяткин чувствовал, как накатывает сумбур. То представлялось, что он до пенсии будет в тумане банковским клерком, то верилось: вот-вот вырастет колоссальный дворец, где он станет хозяином. Он то хотел броситься на девушку, веря, что это начало великих чувств, то умилялся супружеской своей верности. То он собирался, дав газ, растолкать передних и мчать на волю, то понимал, что быть в колонне престижно, надёжно и оптимально в данных условиях. Его мысли были то бешены, то робки. Сама проститутка казалась то жалкой, то героической.
В тумане светилась Жуковка — дачный центр с магазинами, ресторанами, казино, салонами и кафе. Он молча остановил, дал ей выйти. Не смотрел в её сторону, чтобы не выдать внутренний разлад.
— Хочешь со мной? — спросила она вдруг глуховато, мягко.
— Ты тут рассуждала, — сказал он, — о ломке границ между людьми, а кончится все траханьем, грязью, спешкой. Я тебя через день забуду. Вся эта экзальтация вокруг секса высосана из пальца. Секс — функция, чтобы род длить. Семья придумана, чтоб придать ему респектабельность. Чтоб на белых простынках и не за деньги.
— Я не за деньги, — сказала она с мольбой.
— В общем, — бросил он, — я б хотел тебя. Потому и не буду.
— Экстрим не хочешь?
— Нет.
Она отворила дверцу:
— Сходи со мной в магазин. Купишь что…
Они бродили среди стеллажей и полок, заваленных товарами, молчали, как и немногие посетители. Он взял пива, сыра, она — презервативы, и он оплатил всё в кассе.
У выхода попрощались.
— Постой, — спросил он. — Как тебя зовут?
— Марина.
— Кто ты?
— Учусь в институте, на третьем курсе. Буду психологом.
— Я тебя не забуду, — сказал он, чуть улыбнувшись и подавая ей руку.
Она ему подала свою.
— Ты зря. Нельзя упускать живое. Сам ищешь жизни, а секс тебе грязен? Он, секс, и есть жизнь, — может, единственная реальная форма жизни. Ты сам понимаешь, что он ломает систему, раз испугался.
— Да, — сказал он. — Чувствую, что теряю нужное, о чём буду жалеть. Но, веришь, слом у меня в душе… Сегодня не мой день.
— Вижу, — она держала его за руку. — Ты непростой. Ты с даром.
— Брось, — сказал он. — Я банковский клерк, и только.
— Нет, есть дар! Ты можешь о нём не знать. Вот ноги мои… красивые? Дар. Я не старалась, но их имею. И у тебя дар. Ты не старался, но получил его. Но не чувствуешь ты его, потому что он бесполезен в вашей системе.
— Какой дар?
— Ты понимаешь всё… Понимаешь вещи. А понимать их — значит, давать им волю. Значит, их не выстраивать. Значит, их принять равными. Люди держат всех за рабов, всем пользуются, всё выстраивают. Власть любят и деньги. Деньги дают власть. Деньги строят.
— Деньги в основе, — сказал он. — С одной стороны системы — деньги, с другой — тюрьма. Поэтому я и хотел карьеры… Ты извини, я перебил тебя. Слушаю.
— Мне трудно… И не хочу. Я счастлива! Ты клал мне руку, помнишь? — она сказала. — Мне стало легко. Мне ничего больше не было нужно. Я вот ищу свободы, но есть препятствия, даже труд мой не столь свободен… Есть всякие тренинги, как раскрепощаться и быть счастливым: йога, гашиш, философия. Люди говорят слова, принимают позы, колются…
А ты — просто руку мне положил на колено и… Клали многие, но не так, с подоплёкой… ну, что, мол, право купили, хотят развлечься и изменяют жёнам. Клали руку так, что мою и их кожу нравственность разделяла, комплексы, смыслы. А ты положил, как Бог… — Она засмеялась. — Я счастлива, не хочу говорить… и сложно, я не философ… Дай-ка мобильный…
Он дал, и она, набрав номер и имя, смартфон вернула.
— Номер не мой. Там номер женщины ясновидящей, моей знакомой. Ты позвони ей, пусть она тебе объяснит про дар… А я — всё. Я пьяная, как в раю. Не знаю, куда пойду и зачем, но знаю, что свободна, что ничего уже не хочу. Я про секс болтала… и эти штуки — думала, что, наверно, секс с тобой вообще улёт. Но теперь не надо… Боже! — коснулась она лба, закрыв глаза. — Кружится! От всего трезвеешь, даже от Кашпировского, а от тебя чем долее, тем сильней… Пойду. Домой поеду. Сяду на автобус. Ладно?
Она пошла к дороге, как маленькая счастливая девочка. Он вернулся к своей машине. Она, оглянувшись, махнула ему и шагнула на переход. И тут огромный джип занесло, туман, клубящийся в свете фар, скрыл её. Подбежав первым, он убедился: помощь не нужна. Много крови. Водитель оправдывался, но все и так видели, что он прав, что ехал на зелёный. Длинные и красивые ноги раздавленной девушки запачкались. Ещё час назад он их трогал… Девяткин дрожал, не зная, что делать.
— Если б не это, — услышал он за спиной, — я Лене бы сообщил.
Он узнал голос тестя, и бросил, не повернувшись:
— Зря вы. Нельзя огульно…
— Я не слепой, — продолжил тесть. — Жена ждёт, а ты эту шлюху снабжал гондонами.
Ясно, что тесть заметил их по крайней мере ещё у кассы. Прятался и следил. Чем ещё занять себя старику, передавшему бизнес сыну и мающемуся от безделья?
— Жена… Не ждёт жена, — обернулся Девяткин и, протискиваясь сквозь зевак, заметил двух качков тестя. — Фёдор Иванович, я не мальчик, учить меня.
— Только в доме чужом живёшь, — сказал тот.
Девяткин свернул к «Форду» и услышал сзади топот.
— Папа! — дочь кинулась на него, как Лена. Она так же любила виснуть на шее, и он едва успел подхватить её, потому что в руке нёс сумку.
