— Тише едешь — дальше будешь.
Некоторое время она молчала, потихоньку потягивая свой коктейль и исподтишка меня разглядывая.
— Послушай-ка, — вдруг сказала она таким тоном, будто ей только что пришло в голову нечто гениальное, — наверное, в этом твоем бизнесе тоже нужно крутиться будь здоров как, чтобы получить контракт, да? Иначе твои конкуренты обойдут тебя. Стало быть, тебе нужно заинтересовать этих, ну, от кого там зависит твой контракт. Ты мог бы, например, слегка их подмазать, а потом немного поднять цену, чтобы компенсировать расходы.
— Спасибо за заботу, милая, но у меня вполне достаточно заказчиков.
Вновь воцарилась тишина. Мы как раз миновали отмель, на которой в двух шагах от воды сгрудились штук сорок красавцев пеликанов. Я обратил внимание Эвы на это зрелище, но она равнодушно пробормотала: «Ага. Птицы». Зачем Бог дает некоторым людям глаза, если они все равно не видят?
Она допила коктейль и забросала меня вопросами. Это действительно моя яхта? Случалось ли мне заходить далеко в океан? Можем ли мы дойти до Нью-Орлеана или, скажем, до Галвестона? Много ли времени я провожу в круизах? Наверное, дорого стоит содержать такую красавицу? А не задумывался ли я, что такая яхта — настоящее золотое дно? Например, небольшие прогулочные рейсы для фешенебельной публики? Разумеется, все должно быть по классу люкс, с большим вкусом.
По-видимому, подразумевалось, что именно она, и только она, смогла бы устроить это «с большим вкусом». Уикэнды для усталых бизнесменов по тысяче с носа.
Я уяснил также, что больше всего ей хочется сейчас оказаться подальше от побережья Флориды.
— Можно нанять повара, горничную, отделать каюты и прочее. Бар, шампанское, музыка. Три-четыре пассажира, не больше. Ты будешь купаться в деньгах, Ги, поверь мне, — мурлыкала она.
— Пока кто-нибудь не сбросит нас обоих с моста?
— Господи, да кому ты нужен?! Неужели ты думаешь, что я занималась такими пустяками? Нет, когда-то я действительно думала, что можно прожить честно… или почти честно, но это быстро прошло. И тогда я пошла к ним и… короче, занялась другим делом. Долгое время я не принимала все это близко к сердцу. Но потом… появился один дурачок. Молодой и глупый, как теленок. Как видишь, и мне не чуждо большое и чистое. Я не хотела, чтоб он вмазывался в это. И как-то раз после пары-тройки коктейлей размякла и намекнула ему кое на что — и чуть не испортила им все дело. Но они все равно опередили его и… В общем, сам понимаешь. Но и моя песенка оказалась спетой. С одной стороны, они не могли рисковать и вновь использовать меня в деле, а с другой… не могли же они отпустить меня на все четыре стороны, верно? Это уж совсем не в их стиле. Так что я сама не оставила им другого выхода. Хотя, если хочешь знать, рано или поздно все равно должно было случиться что-нибудь в этом роде. Потому что когда ты занят… в таком деле, рано или поздно сдают нервы. Начинаешь думать обо всех этих, ну… жертвах и что с ними сталось. И они… как будто преследуют тебя. Но это все неинтересно. Послушай, давай все-таки обсудим мою идею насчет круизов, а?
— Нет, спасибо, Эва, а какого рода бизнес так плохо кончается?
— Меньше будешь знать — дольше проживешь. Эх, черт, с каким удовольствием я бы заложила всю эту мерзкую шайку. Жаль только девчонок — еще двух таких же дурочек, как я. Не думаю, что они долго выдержат это удовольствие. Небось сломаются, как и я. А потом, если я наведу на них копов, так и мне достанется на орехи. Я узнавала, закон по нашим делам такой, что всем будет жарко, — с оттенком гордости произнесла она. — Знаешь, что я придумала? Я не была блондинкой с тех пор, как мне было семнадцать лет. У меня от перекиси стали портиться волосы. А сейчас самое время опять перекраситься, может быть, подправить нос, изменить разрез глаз — я слышала, это не трудно сделать, — и тогда я смогу добраться до своих денежек. Если, конечно, они уже не наложили на них лапу. А потом можно уехать куда-нибудь. В Австралию. Говорят, там можно неплохо устроиться. Хуже другое…
— Что?
— Все это не так просто и не так быстро. Все это требует нервов и мозгов. Потому что, если они заграбастают меня на этот раз… Никакие чучелки под мостом меня уже не спасут.
Появился Мейер с подносом, уставленным охлажденными напитками: стало быть, уже одиннадцать часов. Эва повернулась к нему:
— Ты все еще дуешься?
— С чего бы это, дорогая?
— Мало ли. Вдруг ты обидчивый. Господи, знал бы ты, до чего я ненавижу эту мерзкую посуду и все такое! Да я лучше буду голодать, чем заниматься этой ерундой.
Мейер протиснулся мимо нее и расположился напротив. Завязалась вполне светская беседа. Она прикончила свой адский коктейль и спустилась вниз за следующей порцией, поскольку Мейер не принес бренди.
Вторая порция была еще более устрашающего цвета, чем первая. По мере того как содержимое стакана убывало, она становилась все более болтливой. Перлы ее красноречия предназначались, увы, не мне: видимо, она поставила перед собой непосильную задачу сбить Мейера с пути истинного.
Из того, что она говорила, половина явно была придумана только что в расчете на «чучелок», а из второй половины вырисовывалась весьма трогательная история.
Она родилась на Гавайях. Когда была совсем еще крошкой, ее братья нашли на пляже какую-то штуковину, которая взорвалась и разнесла их в клочья. Во время войны ее мать сошлась с флотским офицером. Он обещал ей развестись с женой и все остальное, что обещают в таких случаях офицеры, но она приняла это близко к сердцу, и после войны они с шестилетней Эвой подались в Штаты. Моряка, разумеется, и след простыл. Ее мать пошла работать официанткой и вскоре сошлась с каким-то уголовником. Эве было десять лет, когда ее выгнали из обыкновенной школы и направили в интернат для малолетних правонарушителей. Там ей очень понравилось. Тем временем сожитель матери отправил ее на тот свет, разбив ей голову о стену того самого ресторана, где она трудилась в поте лица. Несмотря на это грустное событие, Эва росла и расцветала и в тринадцать лет выглядела на восемнадцать. Именно в этом нежном возрасте она начала свою блестящую карьеру, соблазнив директора интерната. Тем самым она обеспечила себе свободный режим, отдельный стол и другие привилегии.
Однако, как известно, все тайное рано или поздно становится явным. Спасая свою шкуру, директор выставил Эву из интерната, и он же свел ее с парнями, «державшими» Виргинское побережье. Их основной аргумент — кулаки — показался Эве достаточно серьезным, чтобы не вступать с ними в дискуссии. К двадцати четырем годам она была самой высокооплачиваемой проституткой по вызову в Джексонвилле. Два года назад ее вовлекли в «дело», суть которого она тщательно обходила.
Водная гладь канала ослепительно сверкала в лучах полуденного солнца. Я скинул рубашку и снова плюхнулся в раскаленное кресло у штурвала. Прикрыв лицо шляпой, мисс Эва продолжала излагать что-то своим неподражаемым контральто. Ее голос напоминал сливочный крем. Мейер старательно изображал восторженную аудиторию.
Она перескакивала с одной темы на другую, начинала и обрывала на полуслове какие-то фантастические истории, путалась в именах, фактах и хронологии. Время от времени она пыталась сымитировать аристократическую небрежность речи, но тут же скатывалась к заурядной вульгарности. В какой-то момент она показалась мне клинической идиоткой, на основе монологов которой любой социальный психолог может состряпать себе диссертацию. Тем не менее мы с Мейером услышали много интересного о профессиональной проституции, организованной преступности, системе поборов и взяток, механизме воздействия на судей и прокуроров и так далее.
Но вскоре нам это наскучило, тем более что докладчик начал повторяться и путаться. Для всякого нормального человека определенный интерес к уголовному миру естествен, но все хорошо в меру.
Мейер собрался сойти вниз, чтобы заняться ленчем. Услыхав об этом, Эва тотчас заявила, что ей вредно так долго находиться на палубе: солнечные лучи отражаются от воды и воздействуют на нее. Они удалились, и наступила долгожданная тишина.
Я попытался разобраться в своих впечатлениях. Во-первых, двадцать лет пребывания на дне наложили на нее неизгладимый отпечаток, и было бы наивно думать, что она сможет начать все сначала и не пойти по плохой дорожке. Во-вторых, хоть я и понимаю, что чертовски глупо идеализировать шлюху, я не могу не уважать определенную стойкость и цельность, присущие ей. Единственной слабостью, которую она позволила себе за последние сутки, наполненные страхом, смертью и болью, был обрушенный на нас водопад слов.
Внезапно я понял, что испытываю к ней уважение и в какой-то мере… горжусь ею. Это было чересчур иррационально даже для меня. Видимо, это объяснялось каким-то инстинктом собственника. Я вспомнил одного армейского сержанта, который как-то разоткровенничался со мной. «Они становятся твоими детьми, — говорил он о своих подопечных. — Твоими сынками. Ты желаешь им добра и стараешься внушить всякие хорошие и честные штуки. Ты хочешь, чтобы их жизнь сложилась хорошо. Чтобы они не испортили ее сами. И если они плюют на твои советы, ты чувствуешь себя обманутым. Зато если они следуют им, ты чувствуешь себя Богом. Это похоже на бухгалтерскую книгу, где на одной странице пишут приход, а на другой — расход».
