Когда у меня начали уставать глаза, я пошла промыть их холодной водой в облицованную черными плитками ванную. Снаружи не доносилось никакого шума. Париж, казалось, был где-то далеко, и я чувствовала, что пустой дом, темные комнаты подавляют меня.
К половине первого ночи я написала тридцать страниц. Я стала то и дело ошибаться, и мозги у меня превратились в сухое молоко. Посчитав оставшиеся страницы — их было около пятнадцати, — я закрыла машинку.
Почувствовав, что проголодалась, я съела бриош, которую купила по дороге, кусок ростбифа, яблоко и выпила немного вина. Мне не хотелось оставлять за собой беспорядок, и я отправилась на поиски кухни. Она оказалась просторной, обставленной в стиле деревенской столовой, с каменной раковиной, в которой покрывались плесенью две высокие стопки тарелок. Уж я-то знаю Аниту. С тех пор, как уехала в отпуск ее прислуга, она наверняка ни разу не дала себе труда даже включить тостер.
Я сняла жакет и вымыла свою тарелку, стакан и вилку с ножом. Потом погасила везде свет и легла спать. Было жарко, но я не решилась, бог его знает почему, открыть окно. Я никак не могла заснуть и вспомнила, какой была Анита, когда я работала у нее. Она тогда жила с матерью и однажды попросила меня, — попросила так, как она умела это делать, с невероятным упорством, пустив в ход и ласку и угрозу, — чтобы я разрешила ей встречаться у меня с одним ее парнем. Потом поклонники менялись, но место свиданий оставалось тем же, а я, уступив раз, уже не могла набраться мужества отказать ей. В праздничные дни я уходила в кино. Вернувшись, я находила ее раздетой, с пылающим лицом. Сидя на ручке кресла, почти как на фотографии, она читала либо слушала радио и курила. Ей никогда в голову не приходило застелить постель. Самое четкое мое воспоминание — это свисающие с кровати измятые простыни, в которых я должна была спать остаток ночи рядом с Анитой. Если я делала ей замечание, она обзывала меня «омерзительной девственницей» и говорила, чтобы я отправлялась обратно в монастырь и подохла бы там от зависти. На следующий день, на работе, она снова превращалась в Аниту-Наплевать-Мне-На-Тебя, в изысканном платье девушки из богатого квартала, сдержанную, деловитую, с ясными глазами…
В конце концов я заснула, а может быть, лишь задремала, потому что через какое-то время я вдруг услышала голоса. Каравай сетовал, что приходится много пить и без конца встречаться с идиотами. Потом он тихо спросил меня через дверь: «Дани, вы спите? Все в порядке?» Я ответила: «Да, все в порядке, мне осталось напечатать пятнадцать страниц». Почему-то, подражая ему, я говорила шепотом, словно боялась разбудить кого-то в этом чертовом доме.
Потом я опять заснула. И, как мне показалось, в ту же минуту кто-то тихонько стукнул в дверь. Это уже наступило утро — сегодняшнее утро. Солнце освещало комнату, и я услышала голос шефа, который сказал: «Я приготовил кофе, на столе стоит чашка для вас».
Застелив постель и приняв ванну, я оделась, выпила остывший кофе, который стоял рядом с машинкой, и взялась за работу.
Шеф два или три раза заходил посмотреть, сколько мне осталось. Потом в белой комбинации, держась рукой за голову — со вчерашнего дня ее мучила мигрень, — а другой, стряхивая пепел со своей первой утренней сигареты, появилась Анита, ища что-то, чего она так и не нашла. Она собиралась за дочкой на бульвар Сюше. Анита сказала мне, что они хотят воспользоваться свиданием с Милкаби и всей семьей провести праздники в Швейцарии. Она нервничала в связи с предстоящей поездкой, и я нашла, что хоть в этом она изменилась. Раньше она считала, что клиенты и любовники тем больше вас ценят, чем больше вы заставляете их ждать, и что портить себе кровь, боясь опоздать на самолет, когда можно полететь следующим, мелочно.
Впрочем, нервничали все: и она, и я, и Каравай. Последние две страницы я отбарабанила как раз как те машинистки, которых я не выношу: даже не пытаясь вникнуть в смысл того, что пишешь. Наверное, я пропустила кучу нелепостей, писала одной левой рукой (я левша и если работа спешная, то тороплюсь и забываю, что у меня есть правая рука), теряла уйму времени, твердя себе: «Соображай же, что ты делаешь, правой, дура, правой», — и чувствовала себя, как боксер, которому нанесли сокрушительный удар. А ударом, который я получила — ну и пусть это глупо, тем хуже, но я и об этом должна рассказать, если меня будут допрашивать, — было известие о том, что Караваи всей семьей проведут праздники в Швейцарии. В Цюрихе я однажды была, и у меня сохранились ужасающие воспоминания. В Женеве я не бывала никогда, но думаю, что там есть, во всяком случае, для таких, как Караваи, уютные гостиницы, с огромными террасами, которые ночами ласкают лунный свет и грустная музыка скрипок, днем заливает ослепительное солнце, — а вечером — яркие огни иллюминаций, одним словом, гостиницы, где люди живут так, как я никогда жить не буду.
Я закончила работу к одиннадцати часам и начала раскладывать ее по экземплярам, когда вошел Каравай и освободил меня от этого занятия. На нем был темно-синий летний костюм и какой-то дрянной галстук в белый горошек, Каравай подавлял меня своим ростом и энергией. Он уже успел заскочить в агентство за макетами и привез мне конверт с премиальными. Вместе с тремястами обещанными им франками я насчитала более тысячи франков, почти мой месячный оклад. И я сказала — я никогда не упускаю случая поблагодарить — большое спасибо, это грандиозно, это слишком много.
Он торопливо сунул работу в черный кожаный саквояж и, тяжело дыша, спросил, есть ли у меня водительские права. Нелепый вопрос. Анита знает, что есть, и, наверное, сказала ему. Когда она по случаю купила свою первую машину, «симку» с откидным верхом, она так боялась сесть за руль, что вывела машину из гаража я. А потом по четыре-пять раз в день я перегоняла ее с одной стоянки с ограничением времени на другую.
Но, если говорить по совести, то по-настоящему я в своей жизни водила только одну машину — приютский грузовик-фургон с мотором мощностью в две лошадиные силы. Оплатила мое обучение Мамуля («это пригодится тебе в жизни и к тому же заставит тебя выбрать мужа с машиной, а не какого-нибудь голодранца за его прекрасные глаза»), и только я возила ее, когда она выезжала по делам.
Склонившись к своему саквояжу, Каравай одним духом выпалил, что в субботу утром найти машину невозможно, а телефон он попросил выключить, чтобы я могла работать спокойно, и теперь нет смысла начинать всю волокиту сначала, чтобы его включить, что им еще надо заехать за дочкой и я окажу ему большую услугу, если соглашусь проводить их в аэропорт Орли. Я не поняла, зачем это нужно. Он выпрямился, весь красный, и объяснил, что если я поеду, то приведу машину обратно.
Он сошел с ума.
Я ему сказала, что в Орли есть платные стоянки, но он лишь пожал плечами и ответил, что знает это и без меня.
— Ну, поедемте, Дани.
Я сказала, что это невозможно.
— Почему?
Теперь он смотрел мне прямо в глаза, немного склонившись ко мне, и я видела, что он полон упорства и нетерпения. А когда кто-нибудь стоит слишком близко ко мне, я теряюсь и не могу быстро ответить. Прошло несколько секунд, и я проговорила:
— Я сама не знаю, почему! Просто так!
Ничего глупее я сказать не могла. Он снова пожал плечами, бросил мне, что нечего, мол, валять дурака, и с саквояжем в руках вышел из комнаты. Для него вопрос был решен.
Я не могла ехать с ними в Орли. Не могла пригнать обратно машину. Нужно ему сказать, что я никогда не управляла никакой машиной, кроме жалкого подобия грузовика, и что наша начальница бывала спокойна только тогда, когда впереди маячила церковь, в которой в случае надобности нас могли бы соборовать. Я пошла в холл вслед за Караваем. По лестнице спускалась Анита. Я ничего не сказала.
У них было три чемодана. Я взяла один и понесла его в сад. Я поискала глазами «ДС», машину Каравая, но то, что я увидела, привело меня в ужас. Они собирались ехать не на «ДС», а на длинном широком, с откидным верхом американском лимузине, который Анита в этот момент выводила из гаража. Настоящий танк.
Я вернулась в холл, потом прошла в комнату, где работала. Я даже не могла сразу вспомнить, зачем пришла. Ах да, за сумкой. Я взяла ее, потом положила обратно на стол. Нет, я не могу вести такую машину.
Каравай торопливо закрывал двери. Когда он увидел, что я стою, словно окаменевшая, он, должно быть, понял, в каком я состоянии, и подошел ко мне. Положив ладонь мне на руку, он сказал:
— Эта машина Аниты. В ней есть только акселератор и тормоз, больше ничего. Ее очень легко вести.
Потом он добавил:
— Не надо быть такой.
Я повернулась к нему. Я увидела, что у него голубые глаза, светло-голубые. И усталые. Голубые. Раньше я никогда этого не замечала. И в то же время я вдруг прочла в них, что я для него не пустое место. Хотя я и не отличаюсь большим умом, он ко мне относится неплохо. Во всяком случае, так мне показалось. Я не поняла, что он имел в виду, сказав: «Не надо быть такой». И до сих пор не понимаю. Он, как и в первый раз, подошел ко мне совсем близко, он казался огромным, сильным, и я почувствовала, что теряю почву под ногами. После долгого молчания, а может быть, оно просто показалось мне долгим, настолько оно было невыносимо, он добавил, что раз я не хочу их проводить, он как-нибудь устроится, оставив машину на стоянке. В конце концов это не имеет никакого значения.
