Глава 3
– И где этот блинский костер? – спрашивает Остин. Мы идем вдоль берега, он в нескольких шагах позади.
Я не отвечаю. Остин Морс заслуживает страданий от девичьего молчания, если вы спросите меня. Чем дальше мы уходим, тем больше становится комок у меня в горле. Он уже размером с кулак. Мы приближаемся к моему видавшему виды старому дому – отец построил его сам, мать выкрасила в ярко-пурпурный цвет, – возвышающемуся на сваях, будто неуклюжий, обесцвеченный пеликан. «О, Сюзанна».
– Ты знаешь, куда мы идем? – спрашивает он. Я оглядываюсь, но не отвечаю. – Берег-то длинный.
– Доверься мне, – говорю я. – Я знаю эти места лучше, чем ты думаешь.
Город призраков слишком близко. Так близко от «О, Сюзанны», что меня это убивает. Прежде чем построили Город призраков, мы могли любоваться Майами. Теперь – только тенями, отбрасываемыми его массивным фасадом.
Бутылка охлаждает подмышку, водка плещется у ребер. Я не знаю, может, это проявление шизофрении, но, клянусь, я слышу ее – маму – в «шур-шур» океана. Волны, набегающие и откатывающиеся назад – длинные, худые мамины пальцы, пробегающие по клавишам, поднимающиеся на мгновение, словно глубоко вдохнуть.
– Давай присядем здесь, – наконец объявляю я, бросаю сумочку и усаживаюсь на холодный песок перед уже много лет заброшенными пирсами, небезопасными, вход на которые запрещен. Дерево выедено солью и шершавое, кое-где блестит от водорослей, везде торчат ржавые гвозди. Когда я училась в шестом классе, один старый пирс развалился и парочка, стоявшая на нем, оказалась в больнице с травмами позвоночника. В результате нижняя половина тела у обоих осталась парализованной.
Остин усаживается рядом со мной.
– Пустынно здесь. – Он просеивает песок между пальцами и смотрит на бутылку между нами. Вскидывает брови. – Запивать нечем?
– Мне запивать не обязательно, – отвечаю я, хватаю бутылку с песка, вытаскиваю пробку и делаю большой глоток. Водка обжигает, по пищеводу и желудку растекается тепло.
Остин в изумлении смотрит на меня.
– Ну, ты даешь. Никогда не видел, чтобы девушка пила водку из горла́. – По голосу чувствуется, что я произвела на него впечатление. С парнями вроде Остина такое случается всегда, если они встречают девушек, подобных мне: вышедших не из богатых семей, в детстве бегавших босиком по песку. Он добавляет: – Да и немногие парни на такое способны. Я, разумеется, в их числе. – Остин улыбается, тянется за бутылкой, поднимает, и струя водки течет ему в рот. Он проглатывает, потом начинает кашлять, гримасничает, трясет мягко-серой (светловолосой) головой. – Ух. Хороша…
– Я могла украсть для тебя только лучшее, Остин Морс. – Я вновь прикладываюсь к бутылке, слушая, как волны играют одну из маминых сонат. Древние пирсы трещат и стонут. Делаю еще глоток, прежде чем он забирает бутылку. Я уже чувствую, как оттаиваю по краям, согреваюсь. Алкоголь работает: воспоминания о маме, о Штерне затуманиваются, уходят, становятся не такими важными.
– Разве ты не училась некоторое время в какой-то художественной школе? – Он делает еще глоток, вытирает рот подолом рубашки, и я вижу его загорелый живот. Полоску белых (светлых) волос, уходящую вниз, в светло-серые (хаки?) шорты. Я удивлена, что ему известно о моем отсутствии. Не думала, что его радар отслеживал меня.
– Да… училась. – Я упираюсь ладонями в песок, вспоминаю короткий период свободы, вдали от Майами. – А разве ты не учился в «Рэнсом эверглейдс»[11], прежде чем тебя выгнали за торговлю наркотиками, и твой отец перевел тебя в «Финнеган»?
– Да, было такое, – отвечает он и улыбается, словно все это сущая ерунда, если ты – сын мультимиллионера. – Когда моего приятеля Криса арестовали во время того же рейда, он в школу не вернулся. Получил срок в исправительной колонии, а потом нашел работу в «Тако белл»[12]. И… как тебе Мичиган? – спрашивает Остин, вероятно, с тем, чтобы сменить тему.
– Скукота, – отвечаю я. – Средний Запад. Полно толстяков.
– В твоей школе? Я думал, художникам положено голодать. – Он икает и корчит гримасу. Я смеюсь, мои пальцы вышагивают по песку к «Серому гусю». Тот факт, что у Остина обычные человеческие реакции, в частности, икота, по какой-то причине удивляет меня и поднимает мне настроение.
– Нет. Они сидят на траве и весь день едят «Велвиту»[13]. Даже не рисуют. – Я сбрасываю туфли, вскакиваю и начинаю кружиться, чувствуя, как тепло растекается по всему телу, остановиться не могу, и мне совершенно все равно, что подумает обо мне Остин Морс или кто угодно в Майами или в Мичигане. Мне на это абсолютно наплевать.
Несколько секунд молчания, а потом:
– Брюс говорил мне, что закрутил с Райной. – Остин поднимается с песка, берет ракушку и зашвыривает через один из пирсов в воду.
– Да. – Я смеюсь, тоже нахожу ракушку и бросаю ее. – Ты лучше скажи ему, чтобы в следующий раз он надевал перчатки, когда будет подкатываться к одной из моих подруг.
– А ты лучше скажи ей, чтобы она поменьше болтала. – «О-о-ох. Все внутри горит».
Я игриво толкаю его.
– Да ладно. Моя девушка знает, что делает. Поверь мне.
– В этом случае, – он толкает меня, – можешь ты дать мне номер ее мобильника?
Я иду дальше, проигнорировав его последний вопрос – «Я действительно заигрываю с Остином Стивенсоном Морсом?», – зарываясь ногами в песок, наблюдая за пеной, которую оставляют океанские волны, откатываясь от берега.
Мне нравится говорить с Остином Морсом, потому что нет в нем никакой глубины. Он наполнитель. Пух. Одна приятная глазу видимость. Я для него инопланетное существо – пазл, который еще только надо сложить. И есть что-то возбуждающее в подчинении себе такого человека. Эта власть, идущая от ощущения, что ты – девушка, знающая, что тебе нечего терять.
Когда я ловлю на себе его взгляд, что-то кружится у меня в груди, бурное и шипучее, как шампанское.
– Так… что ты думаешь о новом кондо? – Он встает и подходит ко мне, предлагая мне бутылку. – Крутой, правда?
Еще большой глоток, и мир начинает чуть покачиваться. Я хмурюсь, глядя на Остина.
– «Елисейские поля» – это мрак, – отвечаю я и понимаю, что язык начинает заплетаться. – Райна и я – мы называем этот кондо Городом призраков, знаешь? Только не говори отцу. Потому что он за него заплатил! – Я икаю, спотыкаюсь о камень, вновь пытаюсь покружиться.
– Вау, девочка. – Он ловит меня, прежде чем я плюхаюсь лицом в песок. – Может, нам пора забрать у тебя бутылку водки?
– Подожди подожди подожди. – Я поднимаю руку с выставленным указательным пальцем. Протягиваю к его губам. – Послушай, Ос-тин. Никто не поставит Ливи в угол[14]. – Я смеюсь, снова кружусь. – Ты видел тот фильм, да? Я знаю, он старый, но о-о-очень хоро-о-о-ший. – Что-то внутри отщелкивается, и дикое, пьянящее чувство вырывается из клетки. Я хватаю бутылку, прикладываю ко рту еще для одного глотка. – Так мы пойдем купаться или как?
– Не думаю, что это такая уж хорошая…
Я не даю ему закончить.
– Ш-ш-ш. Это отличная идея.
Я направляюсь к волнам, стягивая платье вниз, обнажая черный кружевной бюстгальтер, который купила у французского изготовителя нижнего белья на Этси[15]. Остин застывает, наблюдая за мной. Я чувствую себя сиреной, истории о которых мама читала мне из «Одиссеи», словно прямо сейчас заворожила Остина Морса, стягивая платье вниз, ниже ребер, ниже пупка, с ягодиц, бедер, голеней. Я могу сказать, что он дышит по-другому – медленнее, глубже, – когда я поднимаю платье с песка, оставшись только в бюстгальтере и трусиках, и бросаю ему.
Дрожь поднимается по бедрам.
– Теперь ты, – объявляю я. – Пора мне увидеть тебя без рубашки.
– Но мой бюст не такой сексуальный, как у тебя, – шутит он, расстегивает единственную пуговицу, открыв грудь на дюйм. Подступает ко мне. Внезапно слышится вой сирен, яркие огни мигают за спиной Остина. Копы.
Остин оборачивается, его глаза округляются, полные ужаса. На мгновение он застывает.
– Черт. Одевайся, Оливия. Мы должны идти.
Он бросает мне платье. Я наблюдаю, как оно летит по дуге и приземляется мне на ноги. Подхватываю его, внезапно в замешательстве, испуганная. Допрыгалась. Папа меня убьет. «Нам надо спрятаться».
– Спрятаться? Не получится. – Остин подходит ко мне, поднимает платье, сует мне в руки. – Пошли, Лив. Не будем терять время.
Копы все ближе. Я отшатываюсь от него… пьяная, отчаявшаяся.
– Ты иди.
Он качает головой, словно не может поверить, что кто-то может быть такой тупой, а потом бежит к «Елисейским полям». Оборачивается еще раз, последний, чтобы крикнуть: «Давай!» Но фонари копов слишком близко, так что он прибавляет шагу. Я натягиваю платье через голову и наблюдаю, как тело исчезает в его тенях, все еще застывшее, а страх прокладывает тропу в тумане, который застилает разум. Завывания сирены все ближе, и, понимая, что ничего другого не остается, я ныряю под настил ближайшего пирса. Вжимаюсь в темноту, от избытка адреналина горит кожа, тело покалывает иголочками. Под пирсом воняет: чем-то рыбным и неприятным.
