Вскоре я уже стоял в вестибюле роскошного многоэтажного здания, протягивая свое пальто пожилому гардеробщику, который осторожно развешивал меховые манто прибывших дам. Лифтер в зеленом жилете повез меня наверх.
– Крутая вечеринка? – спросил я.
Ответа не понадобилось: я услышал музыку и приглушенный рокот голосов еще до того, как открылись двери лифта. Я вышел и сразу очутился в толпе разгоряченных людей, среди накрашенных губ и обведенных изогнутой линией глаз, зубов и сигарет, дорогих очков и модных стрижек, мелющих чепуху розовых языков, прямо-таки накалившихся от болтовни; все говорили громко, возбужденные и жадные до удовольствий, предоставляемых жизнью. Попав на подобную грандиозную манхэттенскую вечеринку, вы мгновенно понимаете, принадлежите ли вы к этому кругу или нет, свой ли вы среди этих улыбающихся господ, с рассеянным взглядом и рюмкой в руке. Я нет. Но с другой стороны, ни в одном обществе я никогда не чувствовал себя столь непринужденно, – я всегда вовне, всегда наблюдаю со стороны, я по-прежнему подросток с севера штата Нью-Йорк, сидящий в холодной палатке посреди замерзшего озера, уставившись в прорубь. (Резкий сильный рывок – и я обеими руками вытягиваю что-то трепещущее из темной холодной глубины.)
Я находился в одной из роскошных квартир, которой владел Хоббс или его холдинговая компания, что, собственно, одно и то же. Она напоминала пещеру со стенами, обитыми шелком, с позолоченным потолком высотой сорок футов, огромным количеством мебели в пуританском стиле и множеством английских картин на стенах (отобранных специальным консультантом и закупленных оптом), с четырьмя открытыми барами и тремя барменами в каждом – не безработными актерами, жаждущими завязать полезные знакомства, а надменными профессионалами, при всей своей надменности прекрасно помнящими, сколько вы выпили за последний час. Над главным залом тянулась верхняя галерея, где шесть исполнителей под аккомпанемент рояля создавали музыкальное сопровождение, наполняя зал бодрыми звуками. Более дюжины фоторепортеров без передышки щелкали затворами камер, причем некоторые из них считали себя знаменитостями, и, надо признать, не без оснований. Большая часть комнат была открыта: в одной стояли столы с мясными закусками и сырами, фруктами, овощами и грудами шоколадных конфет, а другие, где диваны более мягкие, а свет менее яркий, располагали к интимному общению.
Хоббс находился в городе, и вечеринка имела целью напомнить всем, что он жив и здоров, что он не просто человек, а концепция, империя, мир в себе. Каждую зиму он проносился по Манхэттену, осматривая свои владения, включая редакцию бульварной газеты, причем антураж его появлений был абсолютно предсказуем. Но после его отъезда в памяти людей оставалось совсем не это – они помнили только то, что он хотел, а именно организованную им чертовски разгульную вечеринку. Он переворачивал все вверх дном, и начинали происходить разные события. Люди делали дела, встречались со знаменитостями, отправлялись в ночные путешествия с неожиданными попутчиками. Они напивались вдрызг и говорили ненужные вещи нужным людям. Случайное оскорбление и еще более случайная клевета. А еще они громко высказывали множество отвратительных или, наоборот, прекрасных вещей, надеясь, что кто-нибудь их да услышит. Все это разжигало страсти, и если назавтра в разделе светской хроники появлялось сообщение, что вульгарность гулянки противоречила всем общепринятым нормам поведения, задачу можно было считать выполненной.
Хоббсу было уже за шестьдесят, но это вовсе не означало, что его окружение состояло из элегантных развалюх (старых, но не слишком известных миллионеров с веселеньким зимним загаром, и женщин с костлявыми запястьями и вставными зубами, очень похожими на настоящие, которые уже не верили ни во что, кроме необходимости иметь прислугу и ежедневно принимать пилюли эстрогена); нет, его манхэттенские апартаменты собирали исключительно веселое и легкомысленное общество: здесь был Джо Монтана, более узкий в плечах, чем на фотографиях, а также Грегори Хайнис, уже слегка поседевший, несколько личностей из отдела местных теленовостей, а еще финансист Феликс Рогатин, похожий на жирного бобра, из всех присутствующих выбравший себе в собеседники одного из новых чародеев киберпространства, и кроме того, Фрэнк и Кети Ли Гиффорд, и человек, которого только что обвинили в мошенничестве с ценными бумагами на четыреста миллионов долларов, и хирург, делающий пластические операции, с безупречным мастерством заново накачавший бюст Долли Партон, и стоявший неподалеку знаменитый фигурист, имени которого я не запомнил, рядом с молодым чернокожим манекенщиком, чья физиономия отсвечивала на всех автобусных остановках. Очаровательные женщины, казавшиеся удивительно знакомыми, скорее всего были актрисами с телевидения. И вдобавок только что появившийся из лифта габаритный контингент из «Тайм Уорнер», новейшая популяция гангстеров, выглядевших сурово и амбициозно в своих неизменных шейных платках; там же был и Джордж Плимптон, оставшийся неузнанным тремя длинноногими подружками, по всей вероятности танцовщицами из бродвейского шоу, с которых, как я заметил, не спускал глаз большой знаток этого дела сенатор Мойниган. А гости все прибывали. Жирный коротышка из «Таймс», выводивший из терпения своей болтовней, подобно говорливому попугаю. Знаменитый итальянский фотожурналист, которому принадлежали все те ужасные фотографии из Сараева. На лбу у него был шрам, казавшийся дамам жутко привлекательным. Они обсуждали одного из великих нефтяных шейхов, который якобы постоянно держал возле себя тщательно отобранного юношу-донора, чтобы тот, если шейху вдруг понадобится, отдал ему любой свой орган – сердце, легкое или почку. В стороне, в костюме, но без галстука, не замечая длинного столбика пепла на своей сигарете, стоял некогда известный и подававший надежды романист, чудодей одной книги, сделавший себе имя десять лет назад, мастерски сумев отразить дух времени, а ныне по большей части игравший в Хэмптоне в софтбол с другими потухшими литературными светилами. Он, как мне показалось, красил волосы, но женщины его игнорировали. В толпе я разглядел Эрла Джоунза, который смотрелся лучше всех в своем превосходном синем костюме. Он слушал Марио Куомо, оказавшегося ниже ростом, чем я думал, и слушавшего только себя самого; всего гостей было сотни четыре, не считая публицистов, мечущих громы и молнии; посылая фотографов составлять группы для снимков, улыбаясь, еще улыбаясь и хи-хи-хи-кая, пока в уголках глаз не выступали слезы, они создавали суету и распространяли сплетни, объедаясь, расплываясь в улыбке, кивая головами и заявляя: Да, да! Все об этом говорят! – не умея толком объяснить, о чем, собственно, об этом.
А там, развалившись в середине огромного дивана, восседал сам великий человек, Хоббс, распухшими пальцами отправлявший куски селедки прямо в свой вечно слюнявый и ненасытный рот. И как только дохлая рыба приближалась к его губам, первым делом поднимались лохматые брови, словно часть какого-то сложного механизма, который в нужный момент открывает свою зияющую пасть, обнажая частокол желтых зубов, казавшихся слишком длинными, как у лошади, но при этом больше похожих на пеньки, стершиеся от постоянного жевания, а затем появлялся следующий монстр – толстый серый язык, непомерно большой, раздувшийся от спиртного, тяжело распластавшийся на нижней губе.
Он слыл человеком беспринципным, но практичным, хотя это означало лишь то, что он покупал по дешевке, а продавал задорого. Любая городская газета зависит от рекламы розничной торговли, и в связи с этим поговаривали, что Хоббс не собирался покупать газету, а приехал в Нью-Йорк по другому делу и увидел, что крупнейшая в городе бульварная газета испытывает серьезные затруднения. Отнюдь не случайно он обратил внимание на пустые гостиницы и падающие цены на небоскребы. Владея недвижимостью во многих городах (Лондоне, Мельбурне и Франкфурте) и будучи свидетелем периодических быстрых взлетов и банкротств во многих крупных городах мира, он разработал метод, позволяющий ему безошибочно определять удачный для покупки момент: как только пронзительно завизжат богачи. Тогдашний владелец газеты, человек, занимавшийся недвижимостью, был сражен наповал, когда поток японских долларов отхлынул от Нью-Йорка. Он попытался выкрутиться и начал придерживать деньги, но дело приняло настолько скверный оборот, что секретарше уже приходилось каждый вечер обходить отделы, собирая использованные карандаши со столов репортеров, чтобы снова использовать их на следующий день. Без всякого предупреждения, как некий призрак, вдруг явился Хоббс. Он предложил цену, хоть и очень, ну просто очень, низкую, но наличными и без «сворачивания» долговых обязательств и передачи акций. Специалист по недвижимости оскорбился и раздраженно заявил, что заботится о благе народа и ни за что не продаст крупное нью-йоркское издательство такому негодяю – ведь каждому известно, какую омерзительную чепуху печатает Хоббс в своих лондонских газетах. В противоположность Хоббсу, риэлтор уподобился монументу в центре парка и некоторое время упивался своей новой ипостасью; он появлялся на телевидении и на симпозиумах в Колледже журналистики Колумбийского университета, где расписывал величие и красоту своих нравственных принципов. Через три недели он принял предложение Хоббса и исчез. Став владельцем, Хоббс начал с того, что грубо повздорил с профсоюзами и пригрозил закрыть газету. Это казалось невозможным, поскольку газету он только что купил, но, с другой стороны, как отмечали обозреватели, само здание газеты в Ист-Сайде на рынке элитной недвижимости могло стоить столько же, сколько и вся газета. Это вконец перепугало профсоюзы. Мэр принялся уговаривать Хоббса, но тот оставался безучастным. Он все время находился в Лондоне, пока его представители вели переговоры, и в конце концов профсоюзы сдались. Хоббс сократил расходы, приобрел водителям новый парк грузовиков и вскоре здорово поправил положение с финансами.
