— Лечить тебя буду, — объявила мне Пелагея. — Но сначала тебя пропарить надо. Принеси-ка вон тот горшок.
Я поспешно притащил с полки, где стояла нехитрая посуда, большой глиняный сосуд.
— А ты растопи пока печь, потом воды мне натаскаешь, — велела она Андрею. Тот пожал плечами, быстро растопил печь и подхватил стоящие у стены деревянные ведра. Таких я еще не видел, даже сверху они были обиты не железным обручем, а хитро обвязаны гибкими прутьями тальника. Колодец находился на главной площади, как раз за часовней, и я имел возможность наблюдать, как Андрей раскручивал огромный круговой ворот и наполнял ведра. Он уже подхватил их, собираясь идти обратно, когда из-за часовни появилась немая девушка. Остановившись как вкопанная, она уставилась на Андрея, прижимая к груди большой узелок из серой ткани. Эту «встречу на Эльбе» заметила и старуха. При ее то больных ногах она чуть ли не бегом выскочила наружу и что-то прокричала дочери. Та нехотя тронулась к нашему дому, сопровождаемая явно растерянным Андреем.
Приняв из рук дочери узелок, Пелагея что-то резко буркнула ей, и та поспешно пошла домой, не забыв при этом бросить быстрый взгляд на Лейтенанта.
Мне стало смешно, но другу приходилось туго. После пламенных взоров девушки Андрею приходилось иметь дело с испепеляющими взглядами черных как уголь глаз старухи.
В узле, принесенном Дарьей, оказались уже почищенные картофель, морковь и что-то большое, разрезанное на куски. Потом я узнал, что это была репа. Бабка все это мелко порезала и сложила в горшок, не забыв посолить странного цвета серой солью из деревянной солонки. Андрей, наблюдавший за всем этим со стороны, спросил:
— Бабушка, а у вас что, пост или вы вегетарианцы?
Старуха настороженно посмотрела на него, и Лейтенант поспешно исправился:
— Ну, мяса не едите, только овощи…
Пелагея еще больше посуровела, только руки дрогнули.
— Мясо у нас теперь, касатик, по большим праздникам. Как муж мой Аввакум умер два года назад, и на охоту ходить стало некому. Редко какой зверь в яму попадет, за ними ведь тоже присмотр нужен.
Про какие ямы идет речь, я толком не понял, но осознал, что житуха в скиту далеко не сахар.
— А что, кроме вас троих, в скиту больше никого нет? — растерянно спросил Андрей. Пелагея молча кивнула. Об этом мы должны были догадаться и раньше. Еще с вечера ни в одном из окон мы не видели света, а с утра снег вокруг домов оставался девственно чист. Постепенно, слово за слово, мы выспросили у старухи почти все про их несладкую жизнь. Происходило это в течение всего дня, Пелагея не спеша готовила нам завтрак, потом обед, гоняла Лейтенанта с неподъемными ведрами к колодцу, растирала в деревянной ступке коренья и рассказывала не очень охотно, но откровенно и до конца.
«Скиту на падуне», так называлось это место, исполнилось более ста пятидесяти лет. Основали его пять семей отколовшихся от староверов лютого «филаретовского толка». Для нас с Андреем все это звучало китайской грамотой. Все, что мы поняли из объяснений Пелагеи, исповедывали эти люди полное отделение от мирской жизни и спокойное ожидание Страшного суда. Самым почитаемым святым в них считался протопоп Аввакум, каждого первенца в семье непременно называли этим именем.
— Значит, Глеб у вас не первый? — спросил Андрей, явно не уловивший всех тонкостей семейных связей троих обитателей скита. Еще бы, гораздо больше его занимали невероятные глазищи Дарьи.
— Да нет, ты что, — отмахнулась старуха. — Я же говорю, поскребыш, восьмой он у меня.
— А где же остальные? — невольно спросил я.
Бабка отложила пестик и, чуть покачивая головой, начала припоминать.
— Аввакум, мой первенький, со скалы упал, за горным козлом охотился. Гавриил и Агафья в младенчестве умерли, горлышком маялись. Семен в реке утонул, Ларивон простыл сильно, не выходила. Господь не сподобил. Самый красивый у меня был, высокий, сильный, двадцать годков только в ту пору ему стукнуло.
— А сколько же вам лет? — спросил я, пытаясь представить, сколько же могло стукнуло Пелагее, когда она родила последнего.
— Шестой десяток уже идет, пятьдесят два на Покров минуло.
Хорошо, что я сидел, а то повторил бы движение Андрея, как раз привставшего со скамьи и плюхнувшегося обратно. Мы-то считали, что суровой хозяйке нашей как минимум лет семьдесят, а ей всего-то ничего! По обычным советским меркам еще и до пенсии бы не доработала!
«Господи, что же ей пришлось пережить, если она так не по годам состарилась?» — растерянно подумал я. Старуха, похоже, поняла нас.
— Да у нас много и не живут. Раньше по-другому было, сказывают, да при мне только дед Аввакум Редин до семидесяти дотянул.
Мне это показалось странным, я невольно вспомнил покойного деда Игната, оттарабанившего двадцать лет в лагерях и выглядевшего в свои семьдесят с гаком просто богатырем.
По ходу дела старуха сунула большими деревянными щипцами в печь два камня размером чуть ли не с мою голову и опустила загоревшиеся щипцы в кадушку с водой, стоявшую под лучиной. Вскоре после этого в печь последовал и небольшой чугунок.
— А куда же все остальные девались? Другие семьи? — спросил Андрей.
— Да повымерли все потихоньку. Зимины в мир было ушли, они раньше в этой избе жили. Лет через пять один Мирон вернулся, весь израненный, года не прожил, помер. Революция у вас там какая-то в миру была, вот их и закрутило в бесовом колесе. А остальные потихоньку, друг за дружкой ушли. Сначала старшие, потом и младшие. Провинились мы, видно, перед Господом, вот и наказал нас, перевел весь род.
— А что у вас с ногами? — не унимался Андрей.
— Да болят, суставы ломит. Еле хожу, по ночам перед дождем криком кричу. И ноги ломит, и пальцы. Это у всех здешних, рок такой, проклятие Божье. Сперва-то ничего такого не было. Это вот уж последние три поколения мучаются. В вере, я думаю, мы пошатнулись, грехов много.
От этих разговоров мне стало не по себе. И я искренне обрадовался, когда Пелагея, пошурудив в печи рогачом, вытащила чугунок. Поставив его на стол, она перекрестилась и с поклоном сказала:
— Кушайте на здоровье.
— А вы? Присаживайтесь с нами, — предложил Андрей.
Но старуха отрицательно покачала головой:
— Мне не можно. Это уже мирская пища, нечистая. Из этой посуды и Мирон Зимин ел, и Игнат. То, что я порог этого дома переступила, уже грех. Вы уйдете, а я еще долго, до конца дней замаливать его буду.
Мы с Андреем переглянулись. Вот оно как все обстоит на самом деле. Овощная размазня, которую мы в тот момент ели, встала у меня поперек горла.
После обеда нам, естественно, захотелось пить. И тут Андрей вспомнил про последний подарок деда Игната.
— Юрка, ведь у нас есть китайский чай! Давай-ка заварим.
Лейтенант вытащил из рюкзака жестяную коробку с чаем, повертел ею перед глазами Пелагеи. Мне показалось, что глаза у той заблестели. Еще бы, синюю квадратную коробку опоясывал невероятно пестрый оскалившийся дракон.
— Может, отсыпать вам чайку, мать Пелагея? — предложил Андрей. Та стряхнула с себя оцепенение, торопливо перекрестилась и суровым тоном отказалась.
— Страх-то какой, просто диавол вылитый.
— Ну как хотите, — развел руками Лейтенант и пристроил котелок между алых углей печи.
— Ай, горячо, — подул Андрей на пальцы.
Тем временем Пелагея собралась и молча вышла из дома.
— Куда это она? — удивился Лейтенант. — А обещала баню, лечить тебя.
— Да поди придет еще, — решил я, чувствуя как меня тянет на сон. Все-таки слабость еще донимала меня, хотя кашель уже не мучил так, как прежде.
Я не ошибся. Вскоре старуха вернулась, принеся самый обычный березовый веник. Вслед за ней топал Глеб, таща охапку соломы. В дом его мать не пустила, внесла все сама. В окно я видел, как Глеб потоптался несколько секунд на месте, пуская пузыри, а потом припустился бежать куда-то вдоль улицы.
А Пелагея протиснулась с соломой в дом, положила ее возле печи и, сняв вытертую шубенку, захлопотала по избе. Первым делом она вытащила из углей все теми же щипцами раскаленный докрасна камень и ухнула его в бочку. Та буквально выстрелила паром, тяжело заклокотав вскипающей водой. Старуха, не теряя времени даром, отправила туда же и второй камень, и пока кадушка возмущенно что-то бормотала, Пелагея ловко накинула на горловину кипящей гневом бочки одну из лежащих на полу шкур.
Все это утомило старуху, она долго сидела на скамье, тяжело переводя дыхание. У Андрея тем временем вскипела в котелке вода, и он с торжествующим видом засыпал в него чай. По избе сразу распространился сильный, резкий запах, перебивая все остальные не очень аппетитные ароматы, характерные для столетней избы: запах пыли, старых тряпок и шкур, а также прелого дерева от продолжавшей парить бочки.
