ты на самом деле. За деньги все можно, даже купить себе ребенка и подогнать его под свои запросы, отредактировать, окультурить… Я рос, считая, что мне принадлежит мир, а по факту у меня даже имени нет. Я никто. Меня нет, хоть я и не умер. Я живой труп.
Борис открыл глаза и увидел, что Каргополова сидит напротив, подперев кулаками щеки, и внимательно, с какой-то материнской жалостью, слушает его. И от этого выражения лица у Бориса на душе стало совсем паршиво.
– Вот вы меня жалеете, думаете – бедный парень, такая судьба… А если разобраться… ничего ведь особенно плохого-то не было. Меня не били, даже не ругали почти. Со мной носились – с семи лет головные боли, но это, как я понимаю, последствия этих упражнений с моей памятью. Мать души не чаяла. А я теперь в благодарность им остаток жизни отравил, будут жить с клеймом родителей убийцы, – усмехнулся он. – И знаете что? Я думаю, они это заслужили. Они убили Никиту, чтобы вырастить идеального Борю, а Боря оказался слабым, сломался, как только правду узнал. Я ведь все вспомнил – и то, как гулял с мамой, и то, как мы на дачу с отцом ездили, у нас дача была здесь, в сосновом лесу, я, конечно, не знаю, как поселок назывался. И помню, как в квартиру вечером вломились трое. Я маленький был, но почему-то сразу сообразил, что надо прятаться, как только в коридоре шум услышал. Под диван залез… а меня никто и не искал, я им не был нужен. Отца не сразу убили, избивали долго, он падал, его снова поднимали… мама не кричала – ей рот скотчем залепили, я видел… на полу кубики мои валялись, я как раз играл, буквы складывал… потом, когда все закончилось, эти кубики в луже крови оказались – красные, страшные… лужа большая была… мне это так в память врезалось… – он вздохнул, по лицу пробежала судорога. – Не помню, что потом было. И детдом не помню, а вот кубики эти…
– Поэтому вы их в карманы убитым подкладывали?
– Да. Это был как будто знак, что работа выполнена. Я этот набор нашел на блошином рынке уже после того, как узнал правду о себе, случайно увидел – и в голове как взорвалось. Они лежали на темно-красном одеяле, их какой-то дед продавал…
Перед его глазами словно всплыла та картина – он идет по блошиному рынку в Санкт-Петербурге, куда приехал на выходные в компании приятелей, и вдруг взгляд его падает на набор деревянных кубиков, лежащих в коробке на темно-красном одеяле. Точно такие были у него в детстве.
Откуда он вдруг это вспомнил?
И тут же в голове зашевелились, как разбуженные пчелы в тронутом улье, обрывочные видения, среди которых – лежащий на полу в луже крови мужчина, а рядом с ним – маленький мальчик в синих шортах и клетчатой рубашке.
Борис мог поклясться, что никогда у него не было такой одежды, однако мальчик странным образом будил в нем воспоминания, не совсем четкие, но почему-то очень болезненные. И тогда Борис понял, в чем дело. Не так давно он разбирал документы в отцовском сейфе, искал что-то из своих старых записей, которые всегда хранил там, и вдруг наткнулся пальцами на какой-то выступ в задней стенке сейфа.
Вывернув все бумаги на пол, он вооружился налобным фонарем и тщательно исследовал странную находку. Это оказалась дверь с едва заметной скважиной для ключа, которого, разумеется, на связке не было. Но Борис еще в школе научился открывать замки при помощи обычной шпильки, потому и сейчас это не составило большого труда. Он не боялся, что его застанут за этим занятием – родители жили на даче, проводили так отпуск, и дома он был один.
Когда дверка открылась, Борис обнаружил за ней еще одно отделение, в котором лежала папка с документами.
Расположившись на отцовском диване, Борис открыл ее и до самой ночи читал пожелтевшие бумаги, из которых выяснил, что на самом деле никакой он не Боря и к фамилии Нифонтов не имеет никакого отношения, кроме формального.
Название города, в котором родился, название улицы, где проживал, а также имена настоящих родителей он выписал на отдельный листок, папку убрал назад, замок запер, как смог, и вернул все лежавшие в сейфе бумаги обратно.
О том, что близкий друг отца дядя Игорь когда-то служил в этом самом Хмелевске прокурором, Борис знал, да тот и не делал секрета из своего прежнего места службы.
Во время очередного семейного застолья изрядно подпивший дядя Игорь расслабился настолько, что ответил на все вопросы Бориса, сидя с ним в его комнате и попивая коньяк, который Борис достал из своего шкафа.
Назавтра дядя Игорь ни словом не обмолвился об этом разговоре, потому что проснулся с тяжелой головой и совершенно не помнил, как вообще оказался у Нифонтовых.
Флунитразепам Борис приобрел в одной из поездок за границу, много читал об этом препарате, однако применять не собирался – проблем с женщинами не было, чтобы накачивать их подобной дрянью, а вот с дядей Игорем сработало.
Все худшие подозрения подтвердились, и Нифонтов впал в депрессию. Вся его жизнь – ложь. Все, что ему говорили родители, – ложь. Да и сами родители, по сути, ложь – они ему никто. Более того – они постарались стереть его, настоящего, чтобы получить такого сына, какой подходил бы им по положению. Его подвергли многочисленным экспертизам и обследованиям, изучили психический статус, оценили вероятный уровень интеллекта – ну, еще бы, в семействе Нифонтовых никак не мог появиться ребенок с плохим набором генов. И дядя Игорь помог им в этом, а заодно, видимо, и попытался успокоить болевшую совесть.
Борис не мог отделаться от мысли, что его предали все, что он сам по себе вообще не ценен и никому не нужен, даже на работе он всего лишь удачливый мажор Боренька Нифонтов, сын такого отца. И неважно, что все конкурсы он выигрывал сам, неважно, что его статьи еще со школьных времен брали в молодежные газеты, нет – он всего лишь сын самого Нифонтова. А теперь оказалось, что и не сын вовсе.
Из этого состояния он вышел после просмотра документального фильма, в котором по странному стечению обстоятельств рассказывалось о Хмелевском водочном заводе и о событиях, произошедших там в девяностых.
Мелькнула только одна фамилия, только одна, но и этого Борису хватило, чтобы зацепиться и размотать весь клубок, сопоставить даты и понять, что делать.
Нет, он не боялся убивать –
