Я нисколько не жалел Найденова, но не в моих правилах было скрывать правду и запугивать человека:
— Не делал ничего плохого, так ничего и не будет, — успокоил я его, но мы не только Тимохина, мы и вас искали.
— Знаю, — опустил голову Найденов. — Из-за матроса?
— Из-за него, — подтвердил я. — Давай-ка, парень, выкладывай все начистоту, послушай моего совета. Видишь, как круто все заварилось.
— Но я ведь здесь тоже ни при чем, с матросом-то! — не то злость, не то отчаяние было в голосе Найденова. — Любой мог стоять на вахте вместо меня — я все сделал, как полагается, а как увидел, что он с моим канатом за леерное ограждение шагнул, я даже свистнул ему, предупредить хотел…
— Свистнул? — переспросил я, вспомнив рассказ Приходько и маленького Линя.
— Ну да, — подтвердил Найденов, — свистнул. Ведь как все получилось? Я канат ему бросил, он принял — все в порядке. Но судно разносит, надо быстро конец крепить на кнехте, а матрос квелый какой-то, не может подтянуть. Перешагнул он через ограждение, конец набросил на кнехт, а я вижу — сейчас его за борт канатом сбросит, канат-то натягивается! Свистнуть успел, а его канатом — раз! — и не вскрикнул. Я к борту, а его уж не видно.
— Почему сигнал не подал: «Человек за бортом?»
— Так вначале я растерялся, потом подождал немного — выплывет, думаю. Ну, а потом Лидка вышла — молчи, говорит, а не то попадет тебе. Подумают, что второго за вахту угробил. Тимохина-то ведь в прошлом году я вывез втихую. В свою вахту. Уговорил он меня. Поищут, мол, решат, что утонул, а я буду вольный казак, а то гнись на алименты. С Лидкой он тогда крутил.
— Вот-вот, — позлорадствовал я, не удержавшись, — поиграл Тимохин. В казаки-разбойники. Побыл вольным казаком, теперь стал разбойником!
— Да уж, — печально сказал Найденов. — Я его предупредить хотел, чтобы уходил от греха. Не знал, что и Лидка заявится с тем же. Вот и влип в историю.
— Влип, — подтвердил я.
Вот так и раскрылась история гибели матроса Балабана. Какое-то подобие этой истории я интуитивно чувствовал. Потому и спрашивал Чурина о технике безопасности…
Во время разговора с Найденовым по-хозяйски широко открылась дверь кабинета, вошли без приглашения мои капитаны. Я видел, что Никонюк торжествует, а Чурин сильно смущен, костлявые плечи его то и дело приподнимались, словно говоря: «Ну, бывает, бывает и так, кто же мог подумать?!» Увидев в кабинете Найденова, Никонюк не удивился, властно указал на дверь:
— Жди в коридоре, парень!
Я попытался вмешаться, но Никонюк остановил меня весьма энергично:
— Стоп, машина! — сказал он, взял из рук Чурина большой лист бумаги, прижал короткопалыми сильными ладонями. На листе аккуратно были вычерчены какие-то линии, овалы…
— Вот, — торжественно сказал Никонюк, — вот что случилось в ту ночь при швартовке…
Я посмотрел чертежи. Расчеты капитанов подтверждали рассказ Найденова. Да, нарушены были правила техники безопасности. Вахтенный матрос Балабан, мечтательный и нерасторопный, не справился со швартовкой. Крепя на кнехте конец каната, он перешагнул через леерное ограждение судна, и натянувшийся канат сбросил его в реку между суднами.
Я смотрел на понурившегося Чурина, вспоминая его гневный монолог, и думал: «А ведь и вправду, будь капитан земснаряда внимательнее к своим людям, заметил бы, что Балабан слаб, а в духоту, перед непогодой особенно. Был бы хороший капитан — не допустил бы гибели парня… И Найденов… Мог бы спасти… Равнодушие…»
Чурин, словно читая мои мысли, виновато сказал:
— Что ж, придется ответить…
Я молча кивнул. Ответить придется.
Вскоре пришел Жданович, по его лицу я определил сразу — с Таюрским порядок.
— К себе отвез его после больницы, — сказал Жданович, и мне приятно было слышать нежные нотки, прорывавшиеся в голосе этого большого сурового человека. — Не захотел там остаться. Спит сейчас, а я — сюда.
Мы еще посидели вчетвером — капитаны, Жданович и я, выпили крепкого чаю, составили подробный план розыска тела матроса Балабана. Даже с помощью водолазов, уверяли речники, тело парня будет найдено дня через три-четыре, не раньше. Больно уж холодна сибирская река, слишком сильно ее течение…
Потом Жданович увел меня к себе, и я не удержался, зашел в комнату, где спал Таюрский. Глядя на него, спящего, подумал, что он похож на баргузинского соболька — черный, быстрый, благородный и драгоценный. И тогда, в зимовье, он метнулся на выстрел молниеносно, как соболь…
На следующий день мы уехали из Жемчужной. Дождь лил, не переставая.
Вскоре мне позвонил Жданович.
— Версия наша подтвердилась, — сообщил он. — Водолазы подняли тело Балабана. Трос, сбросивший парня с судна, оставил на его ногах глубокие ссадины. Других повреждений нет.
Гоша Таюрский, которого никакие медицинские запреты не могли удержать дома, выслушал мое сообщение, прижал рукой раненое плечо, нахмурил широкие брови так, что они сошлись в одну темную линию.
— Больно? — участливо спросил я.
— Больно, — кивнул Гоша. — За парня больно. Его чужое равнодушие сгубило…
Крутой мороз стоял уж который день, а запуржило сегодня к обеду. Вначале засвистел сухой ветер, обтряс куржак с проводов и деревьев, застучал мерзлыми ветками, низко погнал по накатанной дороге поземку так, что колея обнажилась и заблестела, как зеркало.
Потом повалил снег. Косой, необычно крупный. Будто боялись снежинки падать в одиночку с высокого неба в ветряные объятия, цеплялись друг за друга и дружно валились вниз, а ветер подхватывал их и, правы снежинки, нещадно трепал над землею, бросал в окна, раскидывал по крышам, уносил в поле — безобразничал. Но скоро снежинки скрыли ветер, сплошной стеной загородив ему дорогу, полоскалось за окном лишь плотное белое покрывало, так что стало сумрачно в комнате просторного бригадирского дома.
Участковый инспектор Трошин молча смотрел за окно, с досадой думая о предстоящей дороге домой. Трошин был застарело простужен, но проклятая непогодь и мороз не давали времени на лечение. Участковый тревожился за свое хозяйство. Холода чреваты пожарами, снежные заносы — бескормицей на фермах и опять же пожарами, которых боялся Трошин пуще смерти, с тех пор как сгорела в Федоричах ферма. Год прошел, а до сих пор, едва вспомнит, в ушах стоит рев погибающих коров и ноздри раздирает запах паленой шерсти и мяса. Избави бог от такой картины, но не забывается она, тревожит и тревожит. Вот и отправился он к Гордину в бригаду — эта ферма самая отдаленная, да и особого глаза требует, — знал Трошин, были у него основания навестить бригадира Гордина в самые сильные морозы.
Сергей Захарович приехал в Александровку утром, побывал с Гординым на ферме, успокоился. Холодновато, конечно, буренкам, теплый парок вырывается из влажных ноздрей, поднимается к потолку, прилипает там причудливым куржаком. Но скотник по-хозяйски подбрасывал коровкам побольше корма, пусть греются. Спокойные доярки сливали в бидоны молоко утреннего удоя, не смутились под пристальным взглядом участкового.
— Принюхиваешься? — спросила одна беззлобно. — Давай, Сергей Захарович, нюхай. От нас, как от младенцев, парным молоком пахнет и только. Безалкогольная ферма, — сказала она под смех остальных.
— Что вы, девоньки, красавицы мои, я и не нюхаю вовсе, знаю, что вы у меня самые что ни на есть безалкогольные, — отшутился Трошин, и сам с такой радостью видел: не пропали даром труды, трезвые все на ферме. Раньше бы и слушать не стали, в мороз да с устатку погрелись спиртным — вот и весь ответ. И этот ответ нес тысячу бед.
Бригадир Гордин для порядку попридирался к женщинам, но довольный Трошин сам его осадил.
С фермой, значит, было на сегодня все в порядке, и после обеда участковый собрался домой, а тут вон как завертело. Не пришлось бы пережидать непогоду.
Бригадир поднялся из-за стола, где допивали они крепко заваренный с травами чай, протопал по тканым дорожкам к двери, включил свет и сказал, как подслушал:
— Не пришлось бы пережидать непогоду.
Трошин молча кивнул, закашлялся над чаем.
— Занесет дорогу, Захарыч, — продолжал Гордин, — да и ветер прямо с ума сошел. А я вечером баню истоплю — суббота ведь. Прогреешься, простуду выгонишь. Мед у меня есть, натру тебе спину в бане медом — лучшее средство от простуды, а?
Трошин улыбнулся: бригадир не только о нем заботился. Отправить участкового обещал вечером на ЗИЛе, как вернется с центральной усадьбы шофер Борис. По такой погоде жалко гонять и машину, и парня. И не только жалко, а страшновато. Дорога, правда, недальняя, километров двадцать, не более, но в таких условиях считай километр за два, а то и за три.
