Солонин вставил в рот сигарету и принялся рассеянно хлопать себя по карманам в поисках зажигалки. Поремский взял зажигалку со стола, высек пламя и поднес к сигарете.
— Благодарствую, — сказал Солонин, прикуривая. Усмехнулся. — Это я ее, что ли, туда положил?
— Угу.
— Надо же. Совсем голова плохая стала.
— Ты уже сказал Сулейману про лагерь? — спросил Поремский.
Солонин покачал головой:
— Нет еще.
— Надо сказать. Кстати, как там все прошло? Я не успел расспросить о подробностях.
Солонин выпустил ровное колечко дыма и сказал:
— Гладко. Тихо окружили, тихо вошли, тихо взяли. Благодаря Сулейману спецназовцы изучили карту лагеря до мельчайшего камушка. Это сократило время проведения операции и свело потери к минимуму.
Поремский нахмурился:
— Значит, потери все-таки были?
— Не с нашей стороны, — сказал Солонин. — Убиты три боевика. Одна девушка, Тамуся Вацуева, серьезно ранена, врачи сейчас борются за ее жизнь. Бариеву пуля прошила щеку и нос. Красавцем ему больше не быть. А в остальном тишь да гладь.
— Это ты хорошо сказал — тишь да гладь. А знаешь, перед чем обычно бывает затишье?
— А то, — кивнул Солонин. — Перед бурей. И моя интуиция мне подсказывает, что буря не за горами. Меркулов согласился на проведение нашей операции на свой страх и риск. Победим, значит, не за что и судить, ну а нет… так нет… Но с нас это, само собой, ответственности не снимает. Плохо будет ему — плохо будет и нам всем.
Камельков откашлялся в кулак и хмуро произнес:
— Хорошим людям всегда достается, а подлецы живут, жируют и коптят пузо на солнышке. Но в этом случае так не будет. Я костьми лягу на пороге тюрьмы, если Сметанина отпустят. Я… Черт возьми, в конце-то концов, я объявлю голодовку!
Камельков яростно вонзил вилку сразу в два кусочка селедки и со сладострастием людоеда отправил в рот, словно решил заранее поднакопить жирок к предстоящей голодовке.
Асет лежала в постели расслабленная, побледневшая, с рассыпавшимися по подушке каштановыми волосами. Она крепко сжимала руку Сулеймана тонкими, сильными пальцами и читала ему только что сочиненные стихи. Она читала стихи тихо, почти шепотом, не отрывая сияющих глаз от осунувшегося, потемневшего от переживаний лица Сулеймана.
Твой взгляд мне совесть бередит.
Но не напрасно я жила!
Аллах меня вознаградит
За то, что кровь не пролила.
Он будет так доволен мной
За то, что выбрала свой путь,
Что не с кровавою душой
К нему приду когда-нибудь.
И что ходить теперь с тобой
Среди людей не стыдно мне,
Что принесла и я покой
Своей беспомощной стране.
Аллах! Спасибо и тебе
За то, что удержал меня,
Не дал сгореть моей судьбе
В пучине адского огня!
Что вырвал из кошмарных снов,
И удержаться дал мне сил,
И что огромную любовь
В мое ты сердце поместил!
Сулейман нагнулся и крепко поцеловал Асет в губы.
— Что с нами будет дальше? — спросила она, по-прежнему сжимая его пальцы в своих и сияя от счастья.
— То же, что и со всеми, — ответил Сулейман. — Женимся, нарожаем детишек и будем жить вместе до старости. Пока всех правнуков не переженим.
— А потом?
— Потом? — Сулейман улыбнулся. — Потом, наверно, разведемся. На свете нет вечных барков, Асет. Лет через сто пятьдесят и мы с тобой друг другу надоедим. Ты найдешь себе молодого, девяностолетнего старичка, я — юную девочку, лет этак на семьдесят — восемьдесят. Но это уже будет другая история, и к этой она не имеет никакого отношения.
Асет улыбнулась и покачала головой:
— Нет.
— Что — нет?
— Ты мне никогда не надоешь.
— Правда?
Асет кивнула:
— Да.
— Будем надеяться. А теперь иди ко мне.
Асет привстала и протянула навстречу Сулейману тонкие руки, он осторожно обнял ее за талию и крепко-крепко прижал к себе.
— Вот так мы и будем жить, — тихо и нежно сказал он. — До самой смерти.
В который уже раз Меркулов был в этом ничем не примечательном, скромно обставленном кабинете, но никогда прежде он не испытывал такого мандража, как сейчас.
По большому счету, в ближайшие несколько минут должна была решиться его судьба. «Отправят на пенсию, — невесело подумал Меркулов. — Ну и что? Подумаешь, пенсия. Зато будет много свободного времени. Съезжу на Тулому, половлю сигов. За грибами буду ходить, за ягодами. Полочки из дерева буду вырезать. Табуреточки. Да мало ли на свете интересных дел!»
Меркулов представил себе, как он сидит в одних трениках на полу и вырезает из доски полочку, усмехнулся и покачал головой. «Полочки, — мрачно подумал он. — Какие, к чертям собачьим, палочки?! Чушь какая-то».
Боковая дверь открылась, и в кабинет легкой, упругой походкой вошел человек, которого каждый день показывают по телевизору. Остановившись возле стола, он молча указал Меркулову на стул, дождался, пока тот сядет, и сел сам. Встретившись с Меркуловым взглядом, он нахмурил белесые брови и дернул уголками рта.
— Догадываетесь, о чем пойдет речь? — спросил президент жестким, неприветливым голосом.
— Так точно, — кивнул Меркулов. — О деле Сметанина.
— «О деле Сметанина», — насмешливо повторил президент. — Значит, у вас уже и дело имеется?
— Так точно, — снова кивнул Меркулов большой, кудлатой головой. — Мы собираемся предъявить ему обвинение в убийстве как минимум четырех человек.
Президент усмехнулся и еле заметно качнул головой, как бы удивляясь тупости некоторых должностных лиц, с которыми ему приходится иметь дело. Затем прищурил на Меркулова серые, холодные глаза и спросил:
— Что за клоунаду вы устроили? Вы понимаете, что спровоцировали Сметанина на преступление?
— Нам не оставалось ничего другого, — вежливо ответил Меркулов. — Все прочие методы были исчерпаны. Этот человек убивал не просто так, он убивал нагло и не таясь. Он считал себя абсолютно неуязвимым, кем-то вроде бога. Он заказал убийства Карасева и Трепле-ва. Он действовал в сговоре с окопавшейся в Москве террористической организацией. Обычные преступники ставят себя вне закона, а этот поставил себя над законом. Спустить ему все с рук было бы с нашей стороны преступлением.
Меркулов замолчал. «Черт, все не так, и все не то, — с досадой подумал он. — Сюда бы Сашу Турецкого, он бы все это подал поэффектнее».
— Кому пришла в голову эта безумная идея? — резко спросил президент.
— Простите… что именно вы имеете в виду?
— Я имею в виду все эти фокусы с переодеваниями и мнимым захватом заложников? Я имею в виду фокусы, о которых вы раструбили по всей России, по всему миру!
— Господин президент, я…
Президент хлопнул по столу ладонью:
— Какого черта вы вызвали журналистов, не посоветовавшись с генеральным прокурором? Зачем устроили всю эту чехарду с пальбой, когда у вас были записи разговоров Сметанина с террористами?
— Они у нас были и два месяца назад, — напомнил Меркулов. — Но тогда это не слишком-то помогло. На этот раз мы хотели прижать его к стене так, чтобы сам дьявол не смог ему помочь отвертеться. — Меркулов перевел дух и добавил: — К тому же операция была секретной. Мы вынуждены были хранить молчание.
— Фокусники, — недовольно проворчал президент. — Братья, мать вашу, Кио.
Меркулов подумал, что было бы весьма своевременно скинуть, так сказать, часть вины со своих плеч, вызвав на помощь дух, фантом отсутствующего Турецкого, к которому президент был по своему снисходителен, но решил, что сейчас пока не тот случай, не самый крайний, что ли. И, пожалуй, можно пока отделаться обычными извинениями.
Он вздохнул и сказал:
— Виноват, господин президент.
— Виноваты! — кивнул тот, сверкнув на Меркулова серыми глазами. — Еще как виноваты!
Президент сдвинул брови и задумался. Думал он с минуту, не меньше. Потом сказал:
— Ладно. Езжайте домой. Я подумаю, что с вами делать.
Меркулов нагрянул к Поремскому под вечер. Принес торт, лимон и бутылку коньяку. За разговорами коньяк был выпит быстро, и коллеги переключились на кофе.
— И что теперь будет? — спросил Поремский, уплетая бисквитный торт с орехами.
— Как всегда, — пожал плечами Меркулов, — либо уволят, либо наградят. — Меркулов вытер салфеткой руки и задумчиво оглядел комнату. — Кстати, как у тебя с личной жизнью?
— Нормально. А что?
— Да неухожено у тебя как-то. Неуютно. Не чувствуется женской руки. Тебе ведь уже больше тридцати?
