отпускать.
– Сергей, – надтреснутым голосом окликнула она. Понятно, отчего надтреснутым. От продолжающегося действия препарата, не от новых же слез.
– Да-да, – отозвался тот, не отрывая заинтересованного взгляда от таймера на стенке.
– Все-таки зачем ты пришел?
– Прости, я не понял. Ты этим обстоятельством недовольна?
– Я спросила, зачем ты пришел.
– Я тебе уже ответил, – начал злиться Портнов. – Не «зачем», а «почему». Калугин мне сказал, что ты его подозреваешь в убийстве. Я решил, что в связи с этим нужно с тобой поговорить.
– Вот оно что! Не «зачем», а «почему»! – повторила за ним Людмила, попытавшись придать голосу некоторой бодрости, что у нее не очень-то получилось.
Сергей с усмешкой развел руками. Сожалею, леди, но – да, именно так. Не знаю, конечно, что вам желалось услышать.
Он не дурак, чтобы сказать ей правду.
Он не дурак, чтобы поведать, как вчера поздним вечером сидел на скамейке возле детской площадки. Как слышал ее разговор с поганцем, чуть не прикончившим ее сегодня. О ком-то, с кем у нее романтическая встреча по утреннему времечку. О ком-то, кому голову сначала заморочила, а теперь вот собиралась «отрезвить».
Ревновал ли он? Сергей решил, что – нет, не ревнует. Злится просто. Злость – нормальная эмоция, часто Портнова выручающая. Если злишься, значит, живой.
Когда спросил себя: «И на кого ты злишься?», моментально сник. На себя злись, придурок, не на Миколетту. Рванувшая сердце боль унялась, сделавшись привычным фоном. У Людмилы Миколиной, или как там ее теперь, своя жизнь, не суйся. Не осуждай, не надо. Сам неправ.
И не собирался он вовсе приходить к ней нынче, не думал даже. Но Калугин попросил, и Сергей согласился.
Разве он мог отказаться? Увидеть ее очень близко, рядом постоять, произнести несколько слов и услышать что-нибудь в ответ? От всего этого отказаться? Не мог. Он был рад. Сердце песню запело – так он был рад.
Серега сказал сердцу, чтобы оно угомонилось. Несолидно все это.
Когда оно унялось, включились мозги, сформировав вопрос: а как же «кочегар»? Компьютерщику Миколетта назначила прийти до одиннадцати утра. То ли деньги он должен был ей вернуть, то ли принести извинения – за что конкретно, Сергей не понял, да и не важно. А после одиннадцати она планировала принять в гости «кочегара». Тот передумал? Она передумала? Встреча с дядей Колей ей показалась более приоритетной?
Получается, что так. Изобличить пенсионера Калугина в преступлении, в котором обвиняют его, Сергея Портнова, для Людмилы было важнее, чем вытирать сопли какому-то влюбленному идиоту.
Получается, что так.
Глупый поступок, ни к чему не ведущий, но ведь как приятно-то! Думает о нем, выходит, беспокоится, предпринимает шаги, хоть и бестолковые. Эх, Миколетта, Миколетта… Какая ты все-таки девчонка!
А потом Никитович на разборку являться передумал.
А Сергей… Сергей, скажем так, огорчился. Не до соплей, конечно, но огорчился. Сам виноват, зачем размечтался? А тут облом.
Он провалялся на диване какое-то время, подтянув к животу коленки, как в детстве, и подложив пятерни под левую щеку. Бездумно разглядывал банку с пивом, лоснящуюся синим боком на ковре у ножки кресла. Даже и не помнит, сколько провалялся. Минут пять всего? Или полчаса? Или больше? А потом подумал: «И какого хрена ты тут разлегся? Что изменилось, скажи? Ведь это Калугин передумал разговоры говорить, а не Миколетта. Никуда не делась ее идея, тебя касающаяся, между прочим. Иди, вникни в суть, имеешь полное право».
Хорошо, что так решил. Сергей не осознал еще в полной мере, от какого лиха он спас свою девочку, а вместе с ней себя. В какой кошмар превратилась бы вся его последующая жизнь, если бы он узнал, что Миколетта мертва, убили ее, и именно в тот час и в те минуты, когда он мог бы прийти ей на помощь, но не пришел и не спас.
И от какого лиха она его спасла, рискуя жизнью.
А ты между тем опять ведешь себя как полный придурок. Рожи строишь и гадости говоришь едким тоном. Все шифруешься.
Девчонка такой стресс пережила. Вон сама не своя сидит, губы трясутся, взгляд несчастный. Жаль, что я этой падле не вмазал хорошенько, но ее без присмотра оставить боялся. А еще боялся, что убью гада.
Паршиво ей сейчас, должно быть. Считай, парализация почти полная. Отравляющее вещество на пластыре, по всему видно, забористое, если через капилляры схватилось. Ей срочно антидот нужен, а она с пластырем не хочет расстаться.
– Слушай, Миколенька, а давай я эту дрянь пинцетиком сниму? Водички попить тебе дам, на кроватку уложу, а, давай? Какая полицейским разница, на тебе они пластырь обнаружат или на блюдечке? Глянь-ка, вот на это блюдечко положим.
– Не бузи, Портнов, – устало проговорила Люда. – Сам знаешь, что надо оставить как есть. Давай трубку, звонить буду.
– Я пошутил, – буркнул Портнов, направляясь в прихожую за телефоном.
«Чем бы мне ее расшевелить? Как-то ее порадовать нужно. Вон какая кислая», – размышлял Сергей, набирая короткий номер.
– Скоро появятся, – бодро проговорил он и тут же спросил: – Миколетта, а как у тебя получилось такую сложную кинематику соорудить из простых вещей? Расскажи поподробнее.
Глаза у Людмилы засияли, губ коснулась улыбка. Серега понял, что угадал.
Он устроился напротив на стуле. Он не слушал. Он смотрел, кивал и улыбался. Мечты сбываются.
Клашу нес на руках дед – Карасев-старший. Осторожно, боясь оступиться, он сошел с больничного крыльца, прижимая к груди розовый кулек в белых кружавчиках.
Следом в проеме дверей, теснясь, показались сразу двое: Анисья в своем размахаистом джинсовом платье и тесном пиджачке поверх него и добрый молодец в старомодной косухе и черной вязаной шапке, нахлобученной по самые брови. В левой руке парень держал два топорщащихся пластиковых пакета – похоже, с предметами личной гигиены и обихода, – а правой крепко сжимал Анисьину ладошку. Под ноги они не глядели, только друг на друга и улыбались, отчего чуть не сверзились с верхней ступеньки.
Людмила планировала навестить Анисью, как только врачи разрешат, но обстоятельства сложились не в пользу ее планов. Миколина сама сутки пробыла в стационаре, сначала под капельницей, потом просто под наблюдением медиков, затем у нее взяли кровь на анализ, после чего отпустили, снабдив рекомендациями. На следующий день к ней домой приходил серьезный дядечка из полиции в чине майора, уточнял показания, которые ею были даны в воскресенье довольно скомканно и невнятно.
Так наступила среда, когда наконец, почувствовав себя достаточно бодрой и, главное, свободной от дел и обязательств, Людмила вышла из подъезда. Нынче на ней были бежевое кашемировое полупальто в
