Они унесутся вдаль под огненными парусами к своему огромному, никем не виданному счастью…Хорошая сказка. Но только кто может раздать всем счастье? Разве что щедрый Боженька, только не здесь, в юдоли горестей, а там, у себя…
Думая о земле обетованной, завещанной Христом каждому смертному, Анжела начинала напевать. Но не церковные гимны, а все, что помнила, что слышала, что осталось в душе. Напевала чуть слышно, понимая теперь целиком, до конца, те песни, мелодии, слова, которые проходили вскользь, не затрагивая ни ума ни сердца. «Как много девушек хороших, как много ласковых имен…» — звучал в памяти голос Утесова, и почему-то хотелось плакать. А потом «Все стало вокруг голубым и зеленым..», «Звать любовь не надо, явиться нежданно…», «Бьется в тесной печурке огонь«…И про любовь и про войну, русские, иностранные — всякие песни вспоминала Анжела.
А ещё она все время обдумывала свою жизнь. И так, и эдак, частенько повторяя: «На все воля Господня». А зачем воля такая, чтобы дитя родное рядом не иметь? Вот крутился бы сейчас вокруг да около парнишка, либо девочка о матери заботилась… А может, и внучата уже бегали бы. Если после тебя на земле кто-то остается, то не так горько уходить. Ну а если назначено нести крест, то выходит, заслужила Анжелка горечь свою? По делам воздалось?
Но не было зла у Анны на рыжую девчонку, жадно и безрассудно рвавшуюся к жизни. Что она понимала тогда, строптивая, неразумная? Вот если бы сейчас с мудрой головой жизнь начинать, то пошло бы все по-другому. Совсем по-другому пошло.
Она знала, что должна умереть. И что смиренно принимать эту мысль должна — тоже знала. Но не могла и тем, кто плескался сейчас в море, кто разъезжал на автомобилях по тенистым дорогам, танцевал на площадках среди цветущих кустов, завидовала. Особенно женщине с тремя детишками, снимавшей вместе с мужем, бородатым силачом, соседнюю квартиру. Средний, семилетний мальчик, с любопытством заглядывал на лоджию, где лежала больная, и с визгом, изображавшим ужас, убегал. Маленького они возили в сидячей коляске, а старшая — длинненькая, худая с бойкими глазами барышня, играла в настольный теннис во дворе под акациями с веселой компанией нарядных и раскрепощенных — совсем других подростков. Ни за короткую юбку, ни за иностранную музыку теперь никого не преследовали. Во дворе гремели магнитофоны, на дискотеках, наглотавшись таблеток, до одури тряслись под оглушительное техно совсем раскрепощенные девушки. Солистки эстрадные на столичных сценах, по телику показывали, в таком виде выступают, что волосы дыбом! Куда давешней оторве Анжелке до теперешней Маши Распутиной! Монашеской строгости по нынешним временам была девушка. Анна прикидывала, как устроила бы свою жизнь, если б начала её теперь, вместе с галдящей под окнами молодежью. Пошла бы в церковный хор? Вряд ли… Уж очень жгла память намалеванная люминесцентной краской надпись. «Я люблю тебя, Анжела» сверяясь по учебнику английского, ночью написал на её сарайчике Сашка. Надпись пылала десятилетия. Она и сейчас там, едва заметная, словно забытая, заросшая травой могилка…
Мысли тянулись к смерти и не находили с ней примирения. Когда Анна пела в хоре, посылая свой голос к куполу, она верила, что душа бессмертна, что вознесется, поднимется, чтобы обрести вечное блаженство. А вот лежа здесь, в хвори и немощи, сомневалась. Особенно, когда подступала боль, такая, что хоть вой. Пока ещё мать дрожащими руками разобьет ампулу и кольнет пониже спины, тело разрывается, вопит: где ты, душа, где? Не отзывается бессмертная, отступает в сторону, давая волю набегам немощи. Может, такая не крепкая душа ей попалась?
Она редко смотрелась в зеркало. Даже когда умываться ходила, старалась в раковину глядеть, скользнув испуганным взглядом по небольшому, прямоугольному, мутными пятнами заляпанному стеклу. А потом долго её преследовали глаза чужой, затравленной страхами женщины.
Ночами Анжела ждала утра, что бы услышать звуки пробуждающегося дома. Люди смеялись, бранились, гремели посудой, били палками по коврам, прогуливали собак, наказывали детей — в общем — жили. Вечерами появлялись совсем другие звуки. Становилось слышно то, что днем словно пряталось. Шум поезда по идущим вдоль моря путям, музыка и даже голоса из стоящего на той стороне оврага санатория, а порой, когда с моря дул ветер, доносились слова пляжного репродуктора, что-то бойко объявляющего. Отголоски чужой, очень далекой, навсегда покинутой жизни.
Анна вспоминала выступления в ресторанах, дымный сумрак, бегущие по стеклам и потолку зайчики от вращающегося шара, звяканье вилок и ножей, белеющие пятна скатертей, блестящие от пота лица. Она пела для них, но была выше на целую ступень — ступень сцены, разделяющую жизнь и театр. Сашка брал из протянутых рук смятые купюры и объявлял заказанный танец. Но он был в стороне от чужого праздника. Он работал, не забывая подмигнуть Анжеле голубым, шальным глазом. Это означало: мы — вместе. Потом они летели на гремучем мотороллере через спящий город, уже прохладный, ароматный, в черных таинственных тенях. Сворачивали на дикий пляж, чтобы Сашка и море сливались воедино, поглощая её ласкающими и жадными объятиями…
— Мам, я жуткая стала?
— Исхудала маленечко. — Марья Андреевна, облокотясь на перила лоджии, глядела во двор. — Вишню всю дрозды обклевали. На верхушке осталось… Да кому оно теперь нужно, это варенье. Импортного полно — хоть залейся. А не вкусное, что ни говори.
— Мам, принеси зеркало, с которым папа брился.
— И зачем это?
— Причесаться хочу, красоту навести. Вечер уже, народ принарядился, развлекаться идет.
— А мы — к «Санта-Барбаре».
— Ладно. Причешусь сначала. Не старуха все же.
— Ты как думаешь, Круз с Иден помирятся?
— Не думаю, а точно знаю. Но не скажу. Нечего мне зубы заговаривать. Неси зеркало.
Мать нехотя протянула ей зеркало с металлической подставкой. Анна села, сунув зеркало под подушку.
— После прихорашиваться буду, после кино.
Не говорить же матери, что смотреть в зеркало боязно, что часто путать она стала, где Анна, а где Анжела, и не знала толком, кого и как судить.
— Жар у тебя, наверно, небольшой, румянец играет. Померь температуру-то.
— Иди, включай «Барбару», я сейчас. — Проводив взглядом удалившуюся мать, она быстро достала сверкнувший кружок серебристого стекла и заглянула в него. Дыхание перехватило — Анжела! Осунувшееся лицо с зелеными глазами в копне спутанных ярко-медных волос. И румянец, точно, как у девчонки! Вот если блузку изумрудную шелковую найти и губы подкрасить!
Анжела вскочила, распахнула дверцы старого, бабушкиного еще, шифоньера. Нащупала, выдернула из груды тряпья любимую блузку и, уткнувшись в неё лицом, заплакала. Из комнаты бодро звучал музыкальный призыв телесериала.
… Утром мать разбудила ее:
— Я этого человека пока в столовую проводила. Не понимает он по-русски. Вид очень важный. Анжелу Градову спрашивает. Ты уж приоденься, дочка, и выйди. Нехорошо в кровати при чужих валяться.
— Ну вот, друзья, мой дом. — Открыв дистанционным пультом ворота, Пламен загнал автомобиль во двор и помог Ларе выйти.
— Здорово! Ты с цветами сам возишься?
— Никто здесь с ними не возится. Выкошу газон и все дела. Розы сами везде вьются, горшки со свежими бегониями моя домоправительница покупает. Хочет дом в порядке поддержать, как при Кларе было… А моя берлога наверху. И мастерская. и кабинет, и вообще… Холостяцкое место обитания.
Сидней одобрил:
— Забавная конструкция, с заморочками. И не пойму, на что похоже.
— На все сразу. Человек жаден — хочет и средневековый замок, и мавританский дворец, и викторианский особняк в «одном флаконе» иметь.
— Похоже на «дом Кшесинской», только плюс нечто авангардистское.
— Мы его купили у одного шизанутого поэта. Он все это и придумал. Осмотрели? Прошу оценить интерьер, а главное — содержание холодильника. Впрочем, нет! Подождите в гостиной, я принесу горячую пиццу… — Засуетился Пламен, порадовавшись, что синьора Рузани успела прибрать комнаты.
— Может, сходим в кафе? — предложила Лара.
— Вы мои гости! Я же специально притащил вас сюда, чтобы показать, как живу, похвастаться. — Он вытащил из бара бутылки. — Здесь полный набор.
— Лучше кофе покрепче. Сегодня, полагаю, все не выспались. К тому же, мне скоро на самолет. — Сказала Лара, оглядывая жилище Пламена.
— Я тоже лечу домой. — Сид все ещё пребывал в задумчивости.
Пламен развел руками:
— Не получился значит банкет… Но хоть фото на память можно пощелкать?
— Нужно. Потом пришлешь мне в Москву. Буду Машке показывать и Кате. Это моя подруга. А ещё родителям. Они давно рвались с тобой познакомиться. — Лара усиленно наигрывала бодрость. На самом деле, чем ближе они подъезжали к Милану, тем сильнее охватывало её смятение. А уж в доме Пламена стало вовсе тяжело и муторно.
