— Будешь перебивать, так я и рассказывать не буду, — обиделся Кошечкин. — Говорю то, что сам от верных людей слышал. Они сказали — глухомань, вот я и повторяю.
— Ладно, Семен, говори дальше. Интересно же.
— Так вот. Приехал, значит, туда Жорж с молодой графиней, обустроились, живут. Да только Маргарите этой там скучно показалось, после Петербурга и Парижа, опять же, и занять ей себя нечем. А дамы полковые, про ее прошлое актерское прознав, ни одна с ней знаться не пожелали. Так она им отомстить задумала и стала их мужьям головы дурить, кому глазки построит, кому песенку споет, а кому еще чего-нибудь. А потом уже и совсем стыд потеряла, стала романы крутить. А Жоржу-то обидно, он из-за нее всего лишился, а она того оценить не смогла. После первой дуэли губернатор Жоржу мягонько так попенял, что не дело, мол, ты, мил друг, затеял. А уж после второй-то вызвал и отчитал, как мальчишку, дурак ты, говорит. Ты что же, говорит, со всем полком стреляться станешь, если жену себе гулящую завел? И отослал его в гарнизон дальний, от греха подальше. Тут уж Маргарита совсем распоясалась, да только губернаторша, с матушкой Жоржа в девичестве знакомая, дело так повернула, что выгнали Маргариту из города совсем. Вернулась она в Петербург, да и там ей места не нашлось, пошла она по рукам, а потом, не иначе как с отчаянья, в Неву бросилась.
— А Жорж, что же, к родным вернулся? Или ты о нем не знаешь ничего? — Человеку, посмевшему так жестоко оскорбить мать Елизаветы Александровны, Андрей не желал ничего хорошего и был бы рад узнать, что тому пришлось несладко.
— Как же не знать, знаю, конечно. Пожил он в гарнизоне этом недолго, а потом, видно, опамятовал. Вспомнил все зло, что близким причинил, понял, что жизнь свою загубил из-за бабы непутевой, а девицу невинную, с душой ангельской оскорбил смертельно, и исчез куда-то. Поискали его, да так и не нашли. Сгинул, как и не было его. Помер, видать.
— А что ж Мария Сергеевна? Переживала она, наверное, о такой его судьбе услышав. Ведь, как я понял, любила она его сильно.
— Того не знаю. Сначала не стали ей рассказывать, чтобы не волновать попусту. Она тогда как раз Анной
Александровной ходила, вот и решили, что прошлое ворошить не след. Много спустя узнала. Да только думаю я, что Мария Сергеевна и простила его давно, и позабыть так и не смогла. Потому как свечки ставит за упокой души раба Божьего Георгия.
— Да… Чего только в жизни не бывает… — задумчиво произнес Андрей. — А Глафира кто?
— Да родней она дальней Марии Сергеевне приходится, из мелкопоместных она. Девушка, конечно, хорошая, ласковая и уважительная, помоложе Елизаветы Александровны на годок будет. Только сиротка она, бесприданница, так при Марии Сергеевне и живет. Сейчас вот с Павликом возится, Елизавете Александровне с Андрюшенькой помогает.
— Спасибо, тебе, Семен. Знаю я теперь, кто в доме живет и от кого чего ждать можно. А теперь скажи, лазареты, ну, госпитали в городе есть?
— Есть, и не один. Почитай, все больницы ранеными забиты. Только если ты к Артамону Михайловичу хочешь доктора привезти, то Мария Сергеевна уже распорядились, чтобы завтра, как Злобновы вернутся, Петька тотчас за доктором Добрыниным ехал.
— Нет, Семен, я другое сделать собираюсь. Я по госпиталям хочу своих земляков поискать. Не может быть, чтобы их тут не оказалось. Человек двух-трех из тех, кто на поправку пошел, и сюда привезти. Для охраны. Ружья, ты сам сказал, в доме есть. Так что до того, как его благородие поправится, мы продержимся. А там уж и решать будем, что дальше делать.
— Ну уж это как Мария Сергеевна скажет, — Кошечкин с сомнением покачал головой. — Столько чужих в доме, да и не прокормим мы всех. Ты прости, Андрей, но…
— Семен, да я ни в жизнь не поверю, чтобы в городе продуктов не было или в деревнях окрестных. Не хотят Злобновы сюда ничего привозить. Понимаешь? Не хотят! А Елизавете Александровне хорошо питаться надо, ей же еще ребеночка кормить. А мне одному не разорваться: и провизию достать, и дом охранять. Понял? — Власова возмутила недогадливость Кошечкина.—
Артамону Михайловичу тоже силы восстанавливать надо. Мы вас не объедим, а накормим.
— Ну, прости, что сразу не понял. Пойдем, я тебе твою комнату покажу… — И Семен взял со стола подсвечник.
— Пойдем, да не туда. Ты мне ружья покажи. Я себе сразу выберу, чтобы под рукой было. А комната мне пока без надобности. Я на втором этаже диванчик приметил, вот там и размещусь. Одеяло дай какое-нибудь, и хватит.
Выбрав себе хороший английский карабин и прихватив коробку патронов, Андрей с одеялом и почти насильно навязанной подушкой на цыпочках поднялся на второй этаж и лег спать.
Проснувшись на следующее утро самым первым в доме, Власов тихонько отнес одеяло и подушку в отведенную ему комнату и пошел в кухню, а из нее — через боковую дверь во двор. Он стал внимательно осматриваться: обошел вокруг дома, отметил все места, откуда к нему можно было незаметно подкрасться, с каких деревьев забраться на балконы второго этажа. Он уже стал намечать приблизительный план обороны: запереть из коридора двери в нежилые комнаты первого этажа, дополнительно подперев их мебелью, спилить растущие в опасной близости от дома деревья, когда услышал, что во двор въезжает запряженная одной лошадью коляска. Поняв, что это возвращаются Злобновы, он спрятался за конюшней, чтобы без помех их разглядеть, а если получится, то и послушать, о чем они будут говорить.
— Катька, я не понял, а почему их нельзя просто сжечь, как других? — как о совершенно будничном спросил мальчишеский голос.
— Дурак ты, Петька! Ну, сколько раз тебе можно повторять, что это все мое, я всему этому такая же хозяйка, как Артамошка. А свое жечь глупо, понял? — Катька действительно чувствовала себя здесь хозяйкой.
— А когда эти бабы съедут? Сколько еще терпеть? Надоели хуже горькой редьки, — сварливо сказал мальчик.
— Скоро, я думаю. Мы им сегодня опять только кувшин молока и булку хлеба дадим и скажем, что завтра и этого не будет. Сами-то мы хорошо поели, до вечера как-нибудь дотерпим, а там снова у отца поужинаем. — Судя по звукам, Катька распрягала лошадь, — Помоги, чего стоишь столбом.
— Катька, а почему мы не можем совсем у папки остаться? Чего мотаться туда-сюда?
— И без присмотра их оставить? А вдруг они возьмут и с доктором в город уедут, а потом вообще из города? — возмутилась Катька.
— Ну и пусть себе едут. Нам же того и надо, — недоумевал Петька.
— А ты их сережки, колечки, браслетики видел? — спросила Катька.
— А, игрушки бабские, — мальчик презрительно сплюнул. — Вот ружья в кабинете, это да. Папка говорит, они бешеных денег стоят.
— Дурак, вот эти «бабские игрушки», — передразнила его сестра, — действительно бешеных денег стоят. На них таких ружей можно сколько угодно накупить, — и терпеливо объяснила: — Они же, когда уезжать будут, их все с собой возьмут. А уехать они могут только с нами, править-то они не умеют, понимаешь? Тут отец нас по дороге и встретит. Вот и получится, что драгоценности у нас будут, и их на свете не будет.
— Так, может, их прямо в доме убить? Чего ждать-то? — недоумевал мальчик. — Чего время терять?
— А Добрынин? Он же сюда все время ездит. Шум поднимет. Трудно мне после этого будет хозяйкой себя объявить. Слухи всякие пойдут. А я хочу настоящей графиней Матвеевой стать, чтобы мне в ноги все кланялись, — мечтательно сказала Катька.
— А я тоже буду графом Матвеевым? — в Петькином голосе звучал искренний интерес.
— Нет, потому что все знают, что папка — твой настоящий отец, а про меня совсем наоборот, что мой отец — граф Михаил Николаевич Матвеев. Уж маманя постаралась на весь свет растрезвонить.
— Я тоже хочу графом быть! — возмутился Петька, но вдруг, успокоившись, спросил: — А Артамошка? Его-то ты куда денешь?
— Ты что, забыл, что он в госпитале тяжело раненный лежит, Бог даст, сдохнет. Ну, пошли, что ли.
Власов осторожно выглянул из-за угла и увидел удаляющиеся спины девушки и мальчика. Его сердце бешено колотилось где-то в горле, в глазах от ярости плавали разноцветные круги. Этого ангела во плоти, эту святую женщину Елизавету Александровну собирались убить, и крохотного Андрюшеньку, в его честь названного. Их всех собиралась убить эта мерзавка. Андрей постарался успокоиться, он знал за собой, что в гневе становится страшен, а ему нужна была ясная голова. Он решил прежде всего поговорить с Марией Сергеевной и направился в дом.
На столе в кухне действительно стоял только кувшин молока и булка хлеба, правда, довольно приличного размера. Рядом со столом стоял совершенно растерянный Семен:
— И это все? Неужели больше ничего нельзя было достать?
— Завтра и этого может не быть, — дерзко глядя ему в глаза, отрезала Катька. — А не верите, сами и езжайте. Погляжу, что у вас выйдет.
