— Вы уверены, сэр? — В голосе констебля явно проступало сомнение.
— Уверен! Как вы думаете, чем я занимался все последние недели, черт возьми?
— Понятно. — Констебль облизнул карандаш, но так и не придумал, что записать.
— Ничего вам не понятно! — сердито сказал Питт. — И мне тоже. За исключением того, что Роберта Йорка убили, Далси выпала из окна, а женщине в пурпурном платье, которую видели в Хановер-клоуз, свернули шею в публичном доме в Севен-Дайалс — перед самым моим приходом.
— И вы по-прежнему утверждаете, что этого не делали? — Теперь на лице констебля не было скепсиса; скорее он хотел услышать подтверждение.
— Утверждаю.
Констебль не стал больше ничего спрашивать и ушел; на его грубоватом лице застыло задумчивое выражение.
Дни тянулись нескончаемой мрачной чередой. Казалось, в Стил никогда не бывает света. Даже двор для прогулок был узким, с такими высоким стенами, что туда почти не проникали солнечные лучи, и когда Питт оказывался там — во время изнурительной «муштры» или на прогулке вместе с десятками других несчастных, дурно пахнущих заключенных, — то ему казалось, что тьма, подобно плесени, заползает ему в мозг. Мир за тюремными стенами сделался далеким, как сказка в детской книжке.
Постепенно, сам того не замечая, Томас стал присматриваться к товарищам по несчастью. Айрмонгер, мужчина среднего возраста с мучнистым лицом, обвинялся в производстве незаконного аборта. Он решительно отвергал обвинение, не рассчитывая, что ему поверят. Он явно разбирался в медицине и вызывал некоторое сочувствие. Он умел лечить небольшие раны, полученные во время самого худшего из всех наказаний, которое называлось «коленчатый вал», когда провинившемуся приходилось вращать рукоятку, соединенную с барабаном, наполненным песком. Инерция массивного барабана истязала мышцы даже сильнее, чем «муштра». Айрмонгер также помогал советом и проявлял сочувствие к тем, кто вернулся после «топчака».
Еще один обитатель камеры — Хаскинс, тот самый задира, с которым подрался Питт. Глуповатый мужчина, все немногочисленные достижения в жизни которого были добыты силой; ему выказывали уважение, но за спиной вышучивали. Красивый и общительный парень по фамилии Росс жил на содержании у проституток, а в тюрьму попал за какую-то глупую кражу. Он не стыдился ни того ни другого занятия: первое удовлетворяло потребности, а во втором случае он лишь использовал подвернувшуюся возможность. Понятия добра и зла, за исключением личной верности, были ему незнакомы. Несмотря ни на что, Питт испытывал к нему симпатию.
Он также обратил внимание на Гудмена, маленького, необыкновенно жадного человечка, зато превосходного рассказчика, хотя все его истории, скорее всего, были ложью. Гудмен сидел за растрату имущества тестя и, как и все остальные, заявлял о своей невиновности, причем отрицал не столько факт, сколько его неприемлемость с точки зрения морали. Его маленькое, похожее на мордочку хорька лицо пылало негодованием. С другой стороны, его буйное воображение и образованность делали его приемлемым собеседником — в тех редких случаях, когда им разрешали разговаривать, — и помогали развеять разъедающую мозг скуку.
Были и другие: Уилсон, не умевший сдерживать свою ярость и выплескивавший ее на всех; Вуд, невежественный и обозленный на весь мир, в котором ему не нашлось места; толстый Моллой, который почти всю жизнь провел в тюрьме и боялся большого мира, хотя непрерывно мечтал о нем; жалкий и щуплый Реборн с опущенными уголками глаз и рта, который воровал просто потому, что не мог заработать себе на жизнь.
Поначалу Питт ненавидел их всех, считая неотъемлемой частью тюрьмы и всего, что ограничивало его свободу, олицетворением уродства и безысходности этого места. Затем к нему пришло понимание — через мелочи быта, через проблески страдания. В первые дни эти происшествия казались банальными, скользили по поверхности его сознания, в лучшем случае вызывая лишь раздражение, поскольку он не желал расходовать на сокамерников никаких чувств, в том числе сострадания.
Но затем глупая и бессмысленная трагедия, случившаяся с Реборном, вырвала Питта из пучины жалости к самому себе. Реборн был никчемным, глуповатым маленьким человечком, казалось, не приспособленным к этому жестокому миру. Гордился он только одним: несмотря на неразборчивость в связях и воровство, никогда не лгал, даже ради того, чтобы избежать наказания. Реборн то и дело хвастался этим, но никто не обращал на него внимания; это было утомительно, но все считали, что он безобиден и не претендует ни на чью территорию. По молчаливому соглашению никто не мучил Реборна. Он играл роль домашнего животного.
Случилось вот что. Пока Питт страдал от унижения, от постоянного холода, голода, эмоционального одиночества и страхов, которые с каждым днем проявлялись все сильнее, у надзирателя пропали часы, и по какому-то недоразумению в краже обвинили Реборна. Он клялся, что не брал часы, но надзиратель, не знавший Реборна, не верил ему. Беднягу перевели в одиночную камеру. Реборн очень боялся одиночества, у него в голове просто не было мыслей, которыми можно заполнить тишину, грозившую уничтожить его. Когда за ним пришли, он набросился на охрану, и в этом он был уж точно виновен. О краже забыли, и теперь его обвиняли в нападении на надзирателя. Реборна поместили в одиночную камеру, растерянного, повторяющего, что он не брал часы.
Ночью, лежа на своей койке и дрожа от холода, Питт слышал, как плачет Реборн, иногда вскрикивая: «Я этого не делал! Скажите им, что я этого не делал!» Иногда слова разобрать было невозможно, только неразборчивое бормотание, тонувшее в темноте.
Он был маленьким, слабым человеком, и у него отняли то, чем он гордился. Его единственное достоинство заключалось в том, что все знали: он никогда не лжет. И вот теперь ему не поверили. Одиночество Реборна было бездонным, как сама смерть, и ему не за что было ухватиться. Он не мог либо не хотел есть.
Через неделю его отправили в Вифлеемскую королевскую больницу для умалишенных, где он вскоре и умер.
По непонятной причине этот случай произвел тяжелое впечатление на остальных заключенных. Пока Реборн был жив, его терпели и немного презирали, понимая, что его честность — единственный огонек во мраке одиночества и глупости, печать индивидуальности в безымянном море. У него не было ни силы духа, ни других достоинств. А слабости подводили его так часто, что все о них знали.
Когда Реборна увели, остальные испытали что-то вроде гнева, на этот раз не имевшего отношения к эгоизму. Судьба Реборна подвела их к жалости, насколько это было возможно.
Инцидент потряс Питта. Он приказывал себе забыть о Реборне, но крики бедняги звучали у него в ушах, а перед глазами всплывало глупое лицо с печальными глазами, сморщенное от страха, со следами слез.
Жалость к самому себе превратилась в злость. Ненависть к сокамерникам исчезла, и он — к собственному удивлению — забывал, иногда надолго, о пропасти, которая разделяла его и их, и чувствовал лишь общую боль.
По ночам, лежа без сна и дрожа от холода, Питт перебирал в голове все возможные варианты. Поговорить о собственном деле не с кем, но думать ему никто не запретит.
Совершенно очевидно, что главное — это государственная измена. Но кто шпион? Сначала Питт подозревал Роберта Йорка, которого соблазнила Пурпурная, возможно, с помощью кого-то еще. Но после смерти Далси — гибель девушки Питт считал убийством — круг подозреваемых сузился: это либо кто-то из дома Йорков, либо Данверы или Эшерсоны, которые также связаны с Министерством иностранных дел.
Теперь убили и саму Пурпурную. Но кто? Неизвестный шпион, боявшийся, что Питт найдет ее и она вольно или невольно его выдаст?
Томас ничего не понимал. Бессмыслица какая-то. Если такой человек действительно существовал, таинственный и неизвестный, то он не мог иметь отношение к убийству Далси. Это должен быть тот, с кем Питт уже встречался, кого допрашивал. Далси убили потому, что она видела Пурпурную — иной причины быть не могло. Это подтверждалось тем фактом, что сама Пурпурная погибла тогда, когда стало ясно, что Питт обязательно ее найдет.
Но почему убили Роберта Йорка? Может быть, он что-то знал, что-то видел или слышал? Или сделал нечто такое, что могло выдать предателя?
Не исключено, что в дом действительно залез вор, которого узнал Роберт Йорк, когда застал на месте преступления. Возможно, попытки Пурпурной соблазнить его оказались тщетными, и она отправила вместо себя вора? Но кто этот вор? Человек, знавший Роберта, достаточно сильный и опытный — и хладнокровный, чтобы убить его одним ударом, даже несмотря на то, что Роберт мог ожидать нападения. Как бы то ни было, если ты посреди ночи застаешь грабителя у себя в доме, узнаёшь его и догадываешься о его намерениях, то должен понимать, что он не позволит тебе разоблачить его.
