Ознакомительная версия.
При последних словах на лице начальника стражи промелькнуло оживление, как будто он знал, какую именно страшную казнь уготовил султан убийце.
Подумав о том, что султан совсем недавно и одновременно отдал приказания этим двоим, которые уже сейчас не могут скрыть, как их бесит необходимость действовать сообща, я восхитился мудростью повелителя. Мальчик принес кофе, мы сели.
У Эниште-эфенди есть воспитанный им племянник, понимающий в рисунках и книжном деле, зовут Кара. Знаком ли он мне? Я немного помолчал. Этот Кара по просьбе Эниште недавно вернулся с персидской границы, где служил под началом Серхата-паши (во взгляде начальника стражи промелькнуло подозрение), вошел в доверие к Эниште и узнал от него о книге, которую тот готовил. Он говорит, что после убийства Зарифа-эфенди Эниште проникся подозрением к художникам, которые ходили к нему по ночам рисовать. Кара видел рисунки, сделанные этими мастерами для книги, и утверждает, что убийца украл один из них, а именно тот, на который ушло больше всего позолоты и на котором изображен султан. Этот молодой человек два дня скрывал от дворца, от главного казначея, что Эниште убили, а сам тем временем поспешно взял в жены его дочь и вселился в его дом, причем законность брака вызывает сомнения. В связи со всеми этими обстоятельствами у обоих моих собеседников зародились подозрения насчет Кара.
– Если при обыске в доме кого-нибудь из художников обнаружится пропавшая страница, – рассудил я, – сразу станет ясно, что Кара прав. Но все они – мои любимые дети, которых я знаю с первых лет ученичества. Я уверен, что никто из этих замечательных мастеров не смог бы убить человека.
– Что касается Зейтина, Лейлека и Келебека, – начальник стражи с явной издевкой произнес прозвища, которые я любовно дал своим ученикам, – то их дома, равно как и все помещения (например, лавки), которые могут им принадлежать, будут самым тщательным образом обысканы сверху донизу. И дом Кара тоже… – На лице начальника стражи появилась досада человека, вынужденного выполнить неприятный долг. – Хвала Аллаху, в этом затруднительном положении мы получили разрешение кадия применять на допросах пытки. Поскольку это уже второе убийство, так или иначе связанное с работающими в дворцовой мастерской художниками, и все они, от учеников до мастеров, находятся под подозрением, то применение пыток не противоречит закону.
Я молчал и думал. Если начальник стражи, говоря о пытках, ссылается на закон, значит султан не давал указания их применять – это во-первых. Во-вторых, раз уж, по мнению кадия, все художники находятся под подозрением, то и на мне, как на главе мастерской, лежит вина за то, что я не смог угадать среди них преступника. И в-третьих, перед тем как применить пытки к дорогим моему сердцу Келебеку, Зейтину и Лейлеку, которые в последние годы меня предали, начальник стражи ждет моего одобрения – открытого или хотя бы молчаливого.
– Поскольку наш повелитель желает, чтобы не только «Сурнаме», но и та, другая, недоделанная книга были надлежащим образом завершены, – заговорил главный казначей, – мы опасаемся, как бы пытки не повредили рукам и глазам художников, как бы не пострадало их мастерство. – Он взглянул на меня. – Не так ли?
– Тут недавно уже высказывались подобные опасения, – грубо встрял начальник стражи. – Один из золотых дел мастеров, занятых починкой драгоценностей, поддавшись искушению шайтана, украл принадлежащую сестре нашего повелителя Неджмийе-султан кружку с рубиновой ручкой. Словно малый ребенок – понравилась она ему, видите ли. Неджмийе-султан очень любила эту кружку, и пропажа чрезвычайно ее опечалила. Поскольку преступление произошло в Ускюдарском дворце, наш повелитель поручил разобрать дело мне. Я понимал, как султан и его сестра ценят дар мастеров и переживают за их пальцы и глаза. Не теряя времени, я приказал раздеть всех заподозренных в краже и побросать их в пруд, который как раз покрылся корочкой льда. Потом их по очереди вытаскивали из воды и били кнутом, сильно, но осмотрительно, чтобы не попасть по лицам и рукам. Вскоре тот из них, кто впал в искушение, сознался и со смирением принял положенное ему наказание. Ледяная вода, холод и кнут не принесли никакого вреда глазам и пальцам других мастеров, ибо совесть их была чиста. Даже более того, султан сказал мне, что его сестра очень довольна, поскольку после истребления дурного семени мастера стали работать с куда большим рвением, чем раньше.
Я был уверен, что с моими художниками начальник стражи обойдется еще суровее. Он, может быть, и уважает увлечение султана книгами, но самым достойным искусством считает каллиграфию, а рисование для него, как и для многих других, – занятие, граничащее с богохульством и уж во всяком случае заслуживающее если не наказания, то презрения, как дело совершенно ненужное и даже недостойное мужчины. Желая настроить меня против художников, он ввернул:
– Вы еще полноправно распоряжаетесь мастерской, а ваши любимые воспитанники уже начали грызться за место, которое освободится после вашей смерти.
Может, до него дошла сплетня, которой я еще не слышал? Я сдержался и промолчал. Главному казначею и так было отлично известно, как я зол и на него, за моей спиной поручившего готовить книгу покойному недоумку, и на своих неблагодарных художников, которые из тщеславия и ради нескольких лишних акче тайно делали рисунки для этой книги.
Я вдруг поймал себя на том, что пытаюсь представить, каким именно пыткам будут подвергать художников. Во время допросов с пытками кожу не сдирают, потому что выжить после этого невозможно, на кол не сажают – это казнь для мятежников, призванная устрашать; ломать художникам ноги, руки и пальцы тоже не будут. В последнее время на улицах Стамбула часто встречаются одноглазые, так что, очевидно, ослепление на один глаз стало теперь распространенной пыткой, – но художнику не пристало быть кривым. Я представил, как мои драгоценные мастера сидят в ледяном пруду в каком-нибудь уединенном уголке дворцового сада, среди кувшинок и лягушек, трясутся от холода и с ненавистью смотрят друг на друга, и мне на мгновение даже захотелось рассмеяться. Однако потом перед моим мысленным взором появились другие картины: вот раскаленное железо впивается в ягодицу Зейтина – и тот от боли заходится криком; вот бледного от ужаса Келебека заковывают в цепи… Я содрогнулся и запретил себе думать о том, что моего милого Келебека, чей дар и любовь к рисунку порой вызывают у меня слезы радости, положат на фалаку, словно воришку-подмастерье.
На несколько мгновений мой старческий мозг погрузился в глубокую тишину. Я вспоминал времена, когда мы, забыв обо всем на свете, кроме любви к искусству, рисовали вместе.
– Они – лучшие художники султана, – промолвил я наконец. – Не трогайте их.
Главный казначей встал, принес с подставки в другом углу комнаты свернутые в трубку листы бумаги, развернул их и положил передо мной. Потом, будто в комнате было темно, поставил рядом два подсвечника с толстыми свечами. Это были те самые рисунки.
Как мне рассказать вам о том, что я увидел, водя по страницам увеличительным стеклом? Мне хотелось смеяться, но не потому, что изображения были смешными. Я чувствовал гнев, но не потому, что придавал хоть какую-то важность лежавшему передо мною. Эниште-эфенди словно бы велел моим мастерам-художникам рисовать, позабыв, кто они есть. Он как будто заставлял их вспоминать то, чего с ними не было, и мечтать о будущем, которого они никогда бы себе не пожелали. Невероятно! Неужели из-за этой чепухи они убивают друг друга?
– Вы могли бы сказать, глядя на эти рисунки, к какому из них и в каком месте приложил руку тот или иной художник? – спросил главный казначей.
– Да, – ответил я со злостью. – Откуда они у вас?
– Их принес и отдал мне Кара-эфенди, – сообщил главный казначей. – Он пытается отвести от себя подозрения и оправдать своего покойного Эниште.
– Допросите его под пыткой, – предложил я. – Пусть расскажет, какие еще тайны были у покойного.
– Мы послали за ним человека, – хищно улыбнулся начальник стражи. – А когда его приведут, обыщем дом новобрачных сверху донизу.
Тут лица моих собеседников вдруг словно бы озарились странным светом, в глазах промелькнул благоговейный страх и восторг. Они вскочили на ноги.
Не оборачиваясь, я понял, что вошел наш султан, повелитель вселенной.
Как хорошо плакать вместе! На похоронах отца моей бедняжки Шекюре, когда в доме собрались ближние и дальние родственницы, соседки и просто знакомые, я всласть наплакалась вместе со всеми. То прислонялась к сидящей рядом красивой девушке и легонько покачивалась с ней из стороны в сторону, то принималась стенать на новый лад и лила слезы о своих горестях, собственной несчастной жизни. Если бы я так плакала хотя бы по разу в неделю, не думала бы все время о том, что вынуждена каждый день ходить по улицам, чтобы заработать на пропитание, забыла бы все унижения, которые мне приходится терпеть, потому что я толстая и потому что еврейка, и стала бы еще болтливее.
Ознакомительная версия.
