– Вы, Ипполит, неромантичны... – мягко укорила Полина Тихоновна. – А женщинам нравятся романтические мужчины.
– Просто Брунгильда его поразила, – пояснила Мура.
– Чем таким она могла его поразить? – пробурчал профессор.
– Как чем? – воскликнула Мура. – Ну хотя бы именем!
Неожиданно Брунгильда взяла резкий аккорд, ее руки быстро промчались по черно-белым клавишам. В гостиной наступила тишина.
– А что необычного в имени Брунгильда? – покраснела Елизавета Викентьевна.
– Ничего, мы к нему привыкли, – ответила Мура, – но признайся, мамочка, почему ты дала сестричке такое имя?
Мура перевела взгляд на отца: его лицо заливала пунцовая краска.
– Никогда не думала, что православные люди могут так назвать свою дочь, – подхватила тетушка Полина, наконец-то дождавшаяся момента, который мог прояснить загадку, мучавшую ее уже не один год.
– Дело простое, – буркнул профессор. – Грех молодости.
Крышка фортепьяно с грохотом опустилась, закрыв клавиши.
– Как это грех? – Брунгильда резко встала. – Неужели я не ваша дочь?
– Наша, наша, не сомневайся, – ворчливо ответил профессор. – Пусть уж лучше Елизавета Викентьевна объяснит, это ее причуды.
Профессорская жена молчала, но, видя устремленные на нее взгляды, сконфуженно прошептала:
– Это было очень модное имя.
– А разве я мог отговаривать безумно любимую мной молодую жену? – Смеющиеся глаза профессора, обращенные к смущенной супруге, светились любовью и лаской. – Хорошо, что она не назвала нашу первую дочь Клеопатрой или Амнерис. Юношеская романтика! И ты, Мура, не очень увлекайся Бадмаевым, а то назовешь еще сына Жамсараном, хлопот потом не оберешься.
Клим Кириллович встретился с Мурой глазами: еще недавно девушка уверяла, что ее отец никогда не испытывал безумной любви.
Глаша принесла кофе, а для мужчин поднос с рюмками и бутылкой ликера.
– А Глаша назовет сына Пинкертоном, – пошутила Мура, – когда выйдет замуж за Павлушу. Что-то я давно его не вижу.
– Пропал Павлуша, – смущенно призналась горничная, – уехал, перед тем как вы с доктором в аптеку отправились, с тех пор и не видела.
– Он за ней ухаживал по поручению Шлегера, – проводив взглядом выскользнувшую из гостиной горничную, обратилась к доктору Мура. – Чтобы за мной следить. И вредить нашим поискам.
– Доченька, умоляю тебя, остановись, – попросил профессор, – хватит криминала. Шлегер тут ни при чем. Он мошенник, но не до такой же степени. Обычный коммерсант западного типа, дутый фонд, маниловский проект – только чтоб деньги выкачать из простаков.
– Довольно, – поддержала мужа Елизавета Викентьевна, – теперь у нас наступила жизнь другая, без этих людей. Забудем о них.
В этот момент в квартире раздался звонок.
Через минуту появилась Глаша и сообщила, что господин Булла спрашивает, может ли его принять Мария Николаевна?
– Наверное, принес обещанный портрет. Он сфотографировал меня в Летнем саду, – пояснила Мура немного удивленным домочадцам и выжидательно взглянула на отца.
– Пусть войдет, – разрешил профессор.
В гостиной появился невысокий молодой человек в пиджачной темной паре с портфелем руках.
– Позвольте представиться, Виктор Булла, фотограф.
Он поцеловал ручки дамам и поклонился мужчинам. Следуя приглашению хозяйки, сел.
– Мария Николаевна, – обратился он к Муре, – ваш портрет готов. Пока один. Вот он.
Фотограф открыл портфель и достал чудесный снимок, оправленный в паспарту. Мура с улыбкой взглянула на фотографию и передала ее отцу.
Пока все склонились над фотографией, Булла едва заметно подмигнул Муре и кивнул в сторону снимка.
– Мне кажется, снимок удался, – сказал многозначительно он, – в модели есть что-то античное. Она могла бы хорошо смотреться с охапкой итальянских и греческих роз на фоне беломраморного дворца Чаир. Слышали о таком?
– Да, слышали, – откликнулась Полина Тихоновна, – газеты об этом писали. Великий Князь Николай Николаевич недавно подарил это крымское чудо черногорской принцессе Стане.
– Может быть, следующим летом удастся поехать в Крым, – мечтательно продолжил Булла, – а пока придется зимовать в столице. Но и здесь немало интересного. – Фотограф повернулся к Брунгильде и застенчиво произнес:
– Был бы рад, если бы вы посетили мое ателье.
Брунгильда непроизвольно выпрямила спину и подняла точеный подбородок. Она повернулась таким образом, чтобы выглядеть самым выигрышным образом.
– "И пусть у гробового входа младая будет жизнь играть", – мрачно и загадочно продекламировал доктор Коровкин.
Этим он, кажется, вспугнул гостя. Виктор Булла встал и откланялся.
Через минуту обе дочери профессора Муромцева тоже вышли из гостиной и уединились в своей светелке. Мура держала в руке подаренный ей портрет.
– Я так устала от лжи! – обняла сестру Брунгильда. – Мы все так заврались!
– Ничего, скоро все забудется, – утешила ее Мура. – Стыдно признаться маме и папе, что нас так разыграли, впредь будем умнее.
Мура пыталась вынуть снимок из паспарту, а Брунгильда взяла в руки ларчик с черной жемчужиной.
– В своем глупом заточении я думала о Глебе Васильевиче, – призналась она грустно, – мне он показался необыкновенным.
– Ты в него влюбилась, – сказала Мура, не прерывая своего занятия. – Я сразу это поняла.
– Любовь... – мечтательно вздохнула Брунгильда. – Единственное, что осталось на память о нем, – ларчик и жемчужина.
– Нет, дорогая сестричка, есть еще кое-что.
Брунгильда оторвала взор от жемчужины и повернула голову к сестре. Мура держала в руках два сложенных листка. Один белый, другой – неприятного бурого цвета.
– Что это? – Старшая дочь профессора Муромцева захлопнула крышку ларчика и поставила его на трюмо.
– Письмо, которое писал тебе Глеб Васильевич в тот момент, когда явился его убийца. Брунгильда побледнела.
– И... и... это его кровь? – с ужасом спросила она шелестящим шепотом.
– Да, взгляни. – Мура протянула ей бурый листок.
Брунгильда осторожно развернула лист бумаги и прочла:
– "Незабвенная Брунгильда Николаевна!"... Но... но здесь все залито кровью... Ничего прочитать нельзя... Какой ужас! – Ее губы дрожали.
– Фотографическое искусство ныне стоит на большой высоте. Виктор Булла по моей просьбе восстановил текст письма.
Она протянула сестре другой лист.
Брунгильда приняла его и, присев на краешек кровати, погрузилась в чтение.
Когда она подняла взор на сестру, в глазах ее стояли слезы...
– Он тебя любил! – сказала тихо Мура. – Он умер с твоим именем на устах...
– И это так грустно, – всхлипнула Брунгильда. – ...Я только не поняла, что он пишет про библиотеку Аристотеля...
– Расскажу как-нибудь в другой раз, – уклончиво пообещала Мура. – Не плачь, не надо. Забудь эту историю. Жизнь продолжается, и ты должна знать, дорогая Брунгильда, какое мужество и великодушие проявил наш дорогой Клим Кириллович... Вот кто тебя любит.
– Мне все равно, – сказала белокурая красавица, – хотя я ему благодарна. Скажи мне лучше, как к тебе попало письмо Глеба Васильс вича?
– Я об этом и говорю, – вздохнула Мура. Его с места преступления забрал доктор Коровкин И скрыл от следствия.
– Боже! Как он мог! – воскликнула Брунгильда, бросив взгляд на зеркальце в золотой оправе, лежащее па туалетном столике.
– Он думал о тебе, сестричка. Он увидел первые слова и испугался, что полиция вовлечет тебя в криминальную историю. Разве это было нужно?
– Нет-нет, пострадала бы моя репутация, да и папина тоже, – уныло призналась Брунгильда, утирая слезы платком, вынутым из кармана юбки. – И все-таки я никогда не устану оплакивать этого несчастного юношу...
– Да, – с выражением задумчивой мечтательности согласилась с сестрой Мура, – мы будем обе его оплакивать. Но настоящая любовь бессмертна. Вы еще встретитесь. Может быть, не скоро, когда наступит тот час, о котором говорит наш знаменитый философ Федоров. Все мертвые воскреснут, и тогда, может быть, на другой планете, под другим солнцем Вселенной встретимся мы и с Глебом Тугариным, и с Аристотелем. Аминь.
Конецъ
