— Я ж говорю, а он перебивает…
— Вот хрен я тебе дам своего плова попробовать! — окрысился бывший кок.
— Ша, ребята! — остановил их Еремеев. — Так мы никуда не уплывем. Давайте жить дружно! Тем более, что после СИЗО, после амнистии — вы же перворазники, надеюсь?..
— Ага, — подтвердил Вова.
— После выхода я беру вас к себе на пароход.
— То ты юрисконсульт, то ты капитан… — засомневался диверсант.
— Яхтенный капитан, — уточнил Еремеев. — Одно другому не мешает. И пароход у меня под парусами. И даже камбуз есть. Главное, нам здесь не потонуть. За друг друга держаться надо. Ну и я вам кое в чем помогу — по части тактики поведения на допросе.
В эту ночь они освободили себе на нижних нарах три «плацкарта» рядом. Никто и не пикнул, когда Вова, поигрывая татуированными бицепсами, бесцеремонно раздвинул чужие тюфяки. Еремеев лег в середину. Как ни странно, он засыпал в отличном расположении духа. СИЗО — это не бункер Гербария. Это раз. В камере у него своя команда и он ее лидер, никто не заклюет. Это два. И три — перед глазами стоял мрак нового тоннеля и снова надо было отыскивать дверь в его безнадежно глухой стене. А разве не этим он всю жизнь и занимался?
В ночной духоте под разносвистный храп двадцати мужских глоток ему снилась тишина сгоревшего Дома. Глубокая, долгая, чистая. Нервы, истрепанные Москвой, отходили в ней блаженно под шелковый трепет пламени в печи, под шум ветра в еловых лапах. Как Курск знаменит соловьями, Ростов — звонами, Абрамцево славилось тишиной.
Музыка Штрауса, втянутая в Дом по волноводам дедовского приемника, вплеталась в пляску огня на сосновых поленьях. Сначала отогревались стекла, потом настенные часы, сами собой пускаясь в ход, наконец оживали мухи, зимовавшие в вате, проложенной между рамами. Дом наливался печным теплом и лунным светом.
…Вдруг проснешься посреди глухоманной ночи и услышишь звуки столетней давности — мельничный шум ветра в жесткой еловой хвое, собачий полнолунный вой, скрип печной дверки, звяканье кочерги, стеклянистый шорох древесных углей да тонкий трепет рвущегося пламени… А в окно из-под тяжелой еловой лапы зрит луна, и свет ее стекает отвесно по березовым стволам. И такая пронзительная тишина, что хочется заткнуть уши, чтобы хоть кровь в ушах прошумела.
Утром его вызвали на допрос. Еремеев с нескрываемым любопытством вглядывался в коллегу — массивного густобрового следователя по особо важным делам Сергея Сергеевича, как он представился, Бевза. Бевз с ходу стал брать быка за рога:
— В каких отношениях вы были с гражданином Ковальчуком?
— В служебных. Он начальник, я подчиненный.
— У вас были служебные конфликты?
— Нет. Сферы нашей деятельности почти не пересекались.
— А в личном плане?
— В неслужебное время мы не общались.
— А в каких отношениях он состоял с вашей женой?
— Это бестактный вопрос. Я отказываюсь на него отвечать.
— Вам придется на него ответить. Иначе я буду думать, что на Пироговском водохранилище произошел не несчастный случай, а имел место акт мести на почве ревности.
— У вас нет никаких оснований для подобной версии.
Сергей Сергеевич бросил ручку и прошелся по кабинету, слегка припадая на левую ногу.
— Ну, хорошо, — вздохнул он, — вы сами не раз допрашивали… И знаете, что после первой же уличенной неправды теряется доверие ко всем остальным показаниям. И я его уже потерял. Вы сказали первую неправду.
— Я не вправе обсуждать личную жизнь моей жены с кем бы то ни было и где бы то ни было!
— Весьма похвально, что вы так печетесь о чести своей супруги. Но интересы дела требуют вмешательства в вашу общую личную жизнь. Приношу свои извинения, но повторяю свой вопрос: у вас были причины для ревности?
— Карина не давала мне таких поводов.
— А в прошлом? До вашего брака?
— С того дня, как она согласилась выйти за меня замуж, ее прошлое перестало для меня существовать.
Сергей Сергеевич усмехнулся и вернулся за свой стол.
— Это легче сказать, чем сделать. Между нами мальчиками: ну-у чего душой кривить — кому приятно иметь дело с бывшим любовником своей жены? Лично мне неприятно. Да и вам тоже! Всем неприятно!
Еремеев задумался: этому хромому черту откуда-то известно про Леонкавалло и Карину. Ясно, куда он клонит — к убийству на почве ревности. За это и срок больше, чем за преступную халатность, повлекшую тяжкие последствия. Зачем ему это нужно? Придать больший вес делу? Ладно, поборемся. Мы тоже не лыком шиты…
— В тот день у меня не было никаких вспышек ревности. Если вас интересует мое эмоциональное состояние, то оно было радостным. Я нашел пропажу шефа. Это была удача профессионала. Вы должны меня понять…
— Кто это может подтвердить?
— Тот, кто был свидетелем несчастного случая.
— Но он утверждает обратное.
— Истец не может быть свидетелем!
— А он и не истец. Он свидетель. Единственный притом. Всех остальных вам удалось убрать. Не так ли?!
Это был удар. Еремеев растерялся. Не ожидал. Слишком многое вдруг стало ясно. Герман Бариевич никуда не улетел. Он действует здесь, в Москве. Он будет убирать его законными средствами. Для этого у него хватит долларов…
— Я отказываюсь отвечать на ваши вопросы. Я буду требовать, чтобы мое дело вел другой следователь!
— Чем же я вам не угодил?
— Вы применяете средства психологического давления!
— Ничего подобного. Это тактика допроса.
— Я требую адвоката!
— Ваше требование будет удовлетворено.
В камере Еремеев рухнул на нары совершенно обессиленным. Дело принимало скверный оборот. Ему шьют убийство четырех человек. Это почти наверняка вышка. Влип! И ведь формально они правы: он убрал четырех мерзавцев. Но кто докажет, что они были негодяями? И даже если так, то лишать их жизни он не имел права. Это самосуд и расправа. Стоп! Вот эту мысль никогда больше не допускать. Иначе пропал. В ней психологический проигрыш. И она по сути не верна. Ведь Леонкавалло фактически угрожал его жизни..
«Переменой галса я осуществил свое право на самооборону в пределах необходимости и достаточности. К тому же я сделал это в состоянии аффекта — под впечатлением его сообщения о гибели Тимофеева и Артамоныча. Если судить честно — я прав. Я прав! Слышишь, Еремеев, ты прав! И стой на этом…»
— Чего загрустил, кэп? — подсел к нему Вова.
— В море давно не ходил…
— У тебя правда, что ль, яхта?
— Крейсерская. С дизелем.
— А я на лодке электриком был.
— И электрику на яхте дело найдется.
— И в загранку выпустят?
— Выпустят. Сейчас насчет этого свободно. Оформляй документы и иди.
Тут и Ереваныч присоединился, пустился в воспоминания… «Санта Марина» в общей камере СИЗО стала для них троих чем-то вроде спасательного плотика. Она уносила их в будущее без решеток и контролеров, нар и параш…
Почти неделю не вызывали Еремеева на допрос. За это время состав камеры обновлялся довольно быстро. На третьи сутки своего заключения среди новичков Еремеев обнаружил знакомое лицо. Но припомнить, где же видел он этого низколобого бритого под малярную кисть парня, он так и не смог. Он мучился, ворошил в памяти сотни мгновенных снимков всех, кто попадался ему на пути за последние годы. Он чувствовал смутную угрозу, исходившую от этого человека, и на ночь лег между здоровяком Вовой и Ереванычем.
Утром на свежую голову и ясную память вспомнил: этот парень сбегал с Леонкавалло по лестнице Карининого дома — оба спешили перехватить шантажиста из ФСК.
— Ребята, — сказал он своей команде, — здесь подсадная утка. Вон она… Вон тот с отвислой губой. Надо будет ночью его прошмонать.
Ночью бывший боевой пловец сел на ноги «засланцу», а Ереваныч придавил ему голову подушкой, навалившись для верности грузным телом. Олег быстро обшарил карманы парня и нашел то, что искал, — прозрачный шприц-тюбик, завязанный в уголок носового платка. Сизота, услышав шум, заворчала, свесились вниз чьи-то головы… Узнав, что шмонают стукача, мужики приняли самое деятельное участие в обработке «квакера». Утром вислогубого увели в сиянии лимонно-фиолетовых фонарей на допрос, и в камеру он уже больше не вернулся.
Ясно было одно — Герман Бариевич объявил своему бывшему референту беспощадную войну и руки у него довольно длинные и всепроникающие, как микронные радиоволны. Второй допрос у Сергея Сергеевича лишний раз подтвердил этот мрачный вывод. Никакие протесты не помогли сменить следователя.
— Расскажите мне, каким образом вы умертвили гражданина Италии сеньора Мартинелли! — потребовал Бевз, ничуть не изменив своей напористой тактике.
— Я не знаю никакого сеньора Мартинелли.
