Владимир Киселев - Воры в доме

И может быть, не так уж не прав был Фирдоуси, когда в сатире на султана Махмуда писал:

Нет, здесь, в кишлаке Митта, о хуррамитах никто не слыхал. Но они оставили свой след, и не только в земле, не только в этой глине их раскопа, а в душах людей; их мечта о равенстве, их борьба за свободу не прошли бесследно. Ничто не проходит бесследно, думал Володя.

Володя стыдливо прятал свои босые ноги под себя, но каждый раз, когда он поворачивался, они вылезали наружу, большие, розово-белые, и, как казалось Володе, обращали на себя общее внимание.

Они сидели босые на белом войлочном ковре и перебирали рис. Володя набрал уже с горсть неочищенных зерен — шалы, крошечных, похожих на просо зернышек курмака — если рис не поливают, он так родит — и мелких камешков.

— О баракалла! — О молодец! — сказал старый Шаймардон, когда Володя показал крупный, величиной с горошину камень. — Своею зоркостью ты спас собственный зуб или зуб кого-нибудь из людей, которые будут есть этот плов вместе с тобой. Потому что каждый камешек — спасенный зуб.

Володя видел, как очищали этот рис от оболочек. На берегу Мухра стояли две колоды — ступы, наполненные до половины неочищенным рисом. Два деревянных песта, утяжеленных привязанными к ним сверху камнями, попеременно опускались в колоды, обивая кожуру. Их поднимало вверх вращение примитивного водяного колеса, затем они срывались, доходя до выемки, сделанной в грубом деревянном вале, падали вниз и снова поднимались вверх. Во всей этой машине не было ни одного гвоздя.

— Я бы не променял его и на десять баранов, — продолжал однорукий пастух Раджаб. — Никогда нельзя знать, кто больший пастух — человек или собака. Но мой пес понимает каждое слово. Еще скажу: он понимает даже то, что не сразу может понять пастух — с каким намерением подходит к стаду человек. Это все-таки удивительный пес.

Володя видел эту собаку. Это была горная овчарка величиной чуть ли не с теленка. Со страшной кудлатой мордой, из желтовато-серой грязной шерсти едва выглядывали словно прищуренные глаза. Она искоса посмотрела на Володю, и только силой воли он подавил желание показать ей спину.

— Так вот я и говорю, — продолжал Раджаб, — чем такое животное отличается от человека?

— Каким бы умным и полезным ни было животное, — с надежной рассудительностью бухгалтера заметил сосед Шаймардона Саид, колхозный счетовод, — сравнивать его с человеком нельзя, как нельзя сравнить тыкву с пятницей, — это просто разные вещи.

— Не такие уж разные, — обиделся за свою собаку Раджаб, — если собака, как зоотехник, ухаживает за больной овцой.

— Все животные, кроме человека, не знают, что они смертны, — сказал Саид. — И поэтому человек отделен от всех живых существ на земле.

— Человек знает, что он умрет, — ловко выбирая неочищенный рис, заметил старый Шаймардон, — но живет всегда так, словно ему предстоит жить вечно. Хотя рассказывают, что так было не всегда. Вы интересовались нашими старыми историями, — вежливо обратился он к гостю — Володе. — Так вот, рассказывают, что в те времена, когда пророк Мусса (Моисей) еще ходил по земле, люди знали срок своей жизни. Зашел однажды Мусса в один кишлак и видит, как человек построил дом без крыши. «Почему ты не делаешь крыши? — спросил Мусса. — Ведь когда пойдут дожди, промокнешь и ты и твое имущество». — «Я не доживу до осени, — ответил человек, — потому что срок моей жизни кончается летом, и что будет с моим имуществом, мне безразлично». Пошел Мусса дальше и видит, что другой человек отрубил саблей голову прекрасному арабскому коню. «Для чего ты это сделал?» — спросил его Мусса. «Я завтра умру и не хочу, чтобы на моем любимом коне ездили другие люди». Увидел Мусса в кишлаке этом, как какой-то человек сложил в кучу свои халаты и жжет их, как другой человек режет баранов и мясо бросает собакам, и взмолился Мусса аллаху единому, всемогущему: «Сделай так, чтобы не знали люди срока своей жизни, ибо знание это творит неправедные дела на земле». И сделал аллах по слову его. И я, старик, перебираю рис и выбираю из него камешки, которые могут сломать немногие оставшиеся у меня зубы, в то время как, может быть, следовало бы мне готовить для себя саван.

«Притча, — подумал Володя. — Это только притча. Хотя действительно человек знает, что смертен, а животные не знают. Но ведь к людям, а не к собакам обращался Конфуций, когда писал: «Если ты не знаешь жизни, что ты можешь знать о смерти?»

Больше всего он боялся этой встречи. Однажды осколок снаряда на излете, тот, что летит со страшными завываниями, похожими на гудение большого жука, и совершает иногда самую неожиданную траекторию, влетел в окоп и вонзился в живот политрука Еременко. Политрук упал на спину, охнул и закричал: «Помогите!» «Фельдшера!» — приказал Шарипов. Но пока бегали за фельдшером, он склонился над политруком, взял осколок за край — он торчал наружу, зазубренный, оборванный, — и потянул его. Осколок рвал тело, а он тянул его, и до сих пор помнил особое ощущение, которое осталось у него и после того, как он вытянул осколок и перевязал политрука, — он почувствовал, что у него словно отвердели скулы, стали жесткими и чужими. А люди, которые при этом присутствовали, говорили, что у него тогда было такое спокойное лицо, словно он всю жизнь был хирургом.

И вот теперь снова не покидало его это странное ощущение, хотя прошло уже больше двух часов, как он ушел от Зины.

Странный это был разговор.

— А, Давлят, — сказала Зина так, словно он только что вышел и сейчас же вернулся. — Ты не волнуйся. Я вполне нормальная. Все думают, что я сумасшедшая, а я нормальная, хотя очень бы хотела сойти с ума. Мне бы тогда было легче. Но я просто не могу.

— Я хотел спросить, — сказал Шарипов с трудом, — не нужно ли чего-нибудь, не могу ли я чего-нибудь сделать?

— Нет, — сказала Зина и улыбнулась как-то странно, застенчиво и вместе с тем проницательно. — Мне и прежде немного нужно было. А уж теперь…

Шарипов молчал. Зина смотрела на него спокойно, все так же улыбаясь своим мыслям. Плоское лицо ее с подглазьями цвета синеватого пепла сегодня казалось удивительно похорошевшим, и в этом было что-то особенно неприятное и страшное.

— Странно, — сказала она вдруг, — вот как ты думаешь, все люди знают, что когда-нибудь обязательно умрут?

— Думаю, что все, — нерешительно ответил Шарипов.

— Но ни один человек не знает, когда это должно случиться. Если бы я знала, что ему осталось так мало, я бы его освободила.

— От чего освободила? — не понял сразу Шарипов.

— От себя. Чтоб он устроил свою жизнь так, как ему хотелось. Как он мечтал…

Шарипов пожал плечами.

— И все-таки, — спустя минуту продолжала Зина. — Вася — это было самое лучшее из всего, что я видела в жизни. Ах, Давлят, — усмехнулась она, — разве ты понимаешь, что это значит — держать в руках самое дорогое для тебя из всего, что есть на свете, и чувствовать, что его нужно отдать… Освободить…

Зина вдруг строго и внимательно посмотрела на Шарипова и спросила:

— Ты женишься на этой своей Ольге?

— Очевидно, женюсь.

— Мне она не нравится. Не такая, по-моему, должна быть жена. Она полов как следует не вымоет, белья не постирает — будет в прачечную носить или женщину наймет, которая в три раза старше ее и в пять раз слабее. А может, это и зависть во мне говорит — молодая, красивая, в детстве нужды не знала, не пережила войны. Живы ее родные и близкие. Но я тебе так скажу: если женишься, постарайся, чтобы сразу был ребенок. Это дело не мудрое, а для человека иногда самое важное. Жив был бы сейчас мой Сашка, легче мне было бы.

— Какой Сашка? — не понял Шарипов.

— Был такой человек, — ответила Зина.

— Хорошо, — сказал Шарипов.

Молча он наблюдал за тем, как Зина взяла носовой платок, сложила его в несколько раз и стала ножницами вырезать на нем узоры, как это иные делают на бумажных салфетках.

— Этот человек целился ему в голову или случайно попал?

— Целился, — ответил Шарипов. — Их там обучают стрелять по звуку.