- Аделана! - огрызнулся я.
Это была моя маленькая месть за ненавистного «Гарика». Впрочем, против эклеров я совершенно не возражал, а Светкин ореховый торт неизменно вызывал у меня искреннее восхищение. Восхищение было настолько глубоким, что от торта я обычно отъедал не меньше половины. Как-то незаметно он проскакивал, никто и опомниться не успевал.
Прилетевший из Тюмени Саша так обрадовался, когда я предложил ехать к Светлане, что я прямо-таки начал подозревать… В конце концов, это для меня она - соседка и друг, но для других-то мужчин она - женщина, да еще какая! Впрочем, возможно, Вознесенский просто голоден и хорошо помнит, что у Светки кормят обильно и чрезвычайно вкусно.
- Рассказывай, - потребовал я, едва мы уселись в машину. - Только имей в виду, что тебе придется все это повторить еще раз, при Свете.
- Так, может, подождем? - резонно предложил он. - Чего два раза одно и то же перетирать. Приедем - и все расскажу.
Мне в голову пришла нахальная мысль отвезти Вознесенского не к Светке, а к нему домой. А что? По дороге он мне все расскажет - и свободен, как птица в полете. Но Светка мне этого не простит. В самом деле, таскаться по тусовкам, выспрашивать, вынюхивать, ловить отдельные слова, полунамеки, сплетни, тратить на это время и силы, вместо того чтобы заниматься чем-нибудь более приятным, - и получить такой щелбан по носу. Мол, не суйся, не твое дело, мы, мужчины, между собой все выяснили, а ты сиди тихонько и жуй свои эклеры. Нет, поступить так со Светой Безрядиной я не могу. Я потом себя уважать не буду.
- Хорошо, - согласился я, - давай пока о чем-нибудь другом поговорим.
Саша всю дорогу рассказывал мне про город Заводоуковск, про местные нравы, про разваливающиеся дома с обшарпанными фасадами и роскошные особняки в пригородных зонах. Что ж, Тюменский край богатый, где нефть, там и деньги.
Но Светка-то, Светка! Как в воду глядела. Мы еще Кольцевую дорогу не пересекли, а она уже позвонила.
- Гарик, не вздумай у Саши все выспросить и отвезти его домой, - тоном строгой учительницы сказала она.
- Аделана, почему ты так плохо обо мне думаешь? - возмутился я. - Мы с ним договорились вообще ничего не обсуждать, пока не приедем к тебе.
- Это он с тобой договорился, а не ты с ним, - прозорливо заметила она. - У меня все готово, приезжайте скорее.
Разумеется, Вознесенский уцепил своим журналистским ухом слово «Аделана» и попросил разъяснений. Пришлось рассказывать о бурной Светкиной молодости и моей тупой юности. И как-то незаметно разговор соскользнул на историю моего знакомства со Светой. Я не люблю ее рассказывать, но Саша Вознесенский очень мне помог…
***
…Мне было пятнадцать лет, и у меня был кот по кличке Арамис, сиамский котище, голубоглазый, цвета кофе со сливками, спокойный и мудрый. Почему-то он очень любил улицу, все время рвался гулять, живо интересовался людьми, собаками и машинами. Я купил ему шлейку, которые надевают для прогулки на маленьких собачек вроде тойтерьеров, и примерно раз в неделю выводил на променад.
Родители мои в очередной раз уехали на гастроли. Как сейчас помню, папа должен был петь в Париже партию Зурги в «Искателях жемчуга» Визе. Впрочем, это к делу не относится. Так вот, они уехали, я остался один на целый месяц, потому что спектакль должен был идти восемь раз.
Однажды я пришел из школы, пообедал, сделал уроки, попытался посмотреть телевизор, но ничего интересного в тот вечер не показывали, и я решил вывести Арамиса на прогулку. Было уже темно, но меня это не смутило. Мы оделись, я в куртку, Арамис - в шлейку, и отправились обозревать окрестности.
И надо же нам было нарваться на этих подонков! Мне показалось сперва, что все они примерно моего возраста, и страха перед ними я не испытывал, то есть, увидев их, облепивших скамейку и фальшиво бренчащих на двух гитарах, опасности я не почувствовал. Их было шестеро, и пели они что-то блатное и почти совсем нескладное. Когда мы проходили мимо, они перестали петь.
- Ты гляди, - громко заявил один из них, - кот на поводке. Чего этот шпендрик о себе вообразил? Что у него овчарка?
Они принялись задирать меня, я прибавил шаг и ничего не отвечал, стараясь поскорее уйти подальше, но не тут-то было. Парни стали приближаться всем скопом, окружили меня, а тот, который заговорил первым, наклонился и начал дразнить Арамиса. Другая кошка, как говорится, смолчала бы, но Арамис был сиамцем, и этим все сказано. Он и вообще-то насмешек не терпел, а тут еще пьяную агрессию почуял, ну и впился в обидчика когтями и зубами.
Не могу и не хочу описывать в подробностях то, что происходило дальше. Я - взрослый мужик, капитан милиции, но и у меня есть слабые места, которые трогать нельзя. Меня довольно прилично избили. А Арамиса, моего любимого, мудрого голубоглазого Арамиса, не стало. Они свернули ему шею, бросили мертвого кота рядом со мной, валяющимся на земле, и убежали.
Помню, я снял куртку и завернул в нее Арамиса. Я, конечно, понимал, что он уже умер, но мне почему-то казалось, что ему холодно, что пока он еще теплый - он чувствует. Так и брел я по темной улице, слизывая с губ льющуюся из носа кровь, раздетый, с мертвым котом в руках.
Я не очень-то понимал, куда иду. Не то домой, не то еще куда-то, ведь Арамиса надо похоронить, то есть закопать, а где? И чем рыть землю? У меня и лопаты-то с собой нет. В общем, соображал я плохо, но упорно шел вперед, пока меня не остановила какая-то пожилая женщина.
- Мальчик, с тобой все в порядке? - участливо спросила она.
Я опустил голову пониже, пытаясь скрыть окровавленное и мокрое от слез лицо, но это, наоборот, заставило ее внимательнее всмотреться. Конечно же, она все увидела.
- Ну-ка пойдем со мной, - скомандовала она, крепко беря меня за плечо.
- Куда?
- Здесь рядом. Пойдем-пойдем.
Она привела меня в опорный пункт милиции, где засиделся допоздна участковый Михаил Васильевич Филонов, немолодой дядька с усталыми и добрыми глазами. Женщина по имени Софья Яковлевна оказалась его женой, она знала, что муж до сих пор на работе, потому что сама только что приходила к нему, приносила в термосе горячий суп: Михаил Васильевич в тот день не успел пообедать.
Вдвоем они принялись хлопотать вокруг меня, промыли ссадины, приложили какие-то мудреные компрессы на заплывающие глаза, подробно выспрашивали, что случилось. Я сперва рассказывал довольно внятно, а потом не выдержал и разрыдался. Софья Яковлевна обняла меня, прижала к себе, гладила по голове и тихонько целовала в макушку, а Михаил Васильевич ходил вокруг нас и приговаривал:
- Ты поплачь, поплачь, Игорек, тебе сейчас нужно выплакаться. Я ж понимаю, это такое горе, такое горе, ты ж самого близкого друга потерял. Ты небось его еще котенком взял, он у тебя на ладошке сидел, ты все его проказы детские помнишь. Я понимаю, как тебе больно, так что ты плачь, плачь, Игорек, пока плачется, дай горю выйти, не держи его в себе. Если в себе удержишь, оно там так и останется, корни пустит, прорастет и всю жизнь тебе покоя давать не будет.
Потом они поили меня чаем с сушками и карамельками, в восемьдесят седьмом году хороших конфет в магазинах не было, и снова утешали, утешали, утешали… А потом мы все вместе поехали на ближайший вокзал, сели в первую попавшуюся электричку и доехали до первой же платформы за пределами Москвы. Михаил Васильевич прихватил с собой небольшую лопатку, которая почему-то оказалась в опорном пункте, и мы стали искать место, где похоронить Арамиса.
- Вот здесь хорошо будет, - деловито сказала Софья Яковлевна. - Смотри, какой большой дуб. И коту твоему приятно будет здесь лежать, и тебе легко будет место найти, если захочешь его проведать.
Мы выкопали ямку, положили в нее Арамиса, присыпали землей. Я рыдал над могилкой кота так громко и отчаянно, что Михаил Васильевич крякнул и отвернулся, а Софья Яковлевна, не скрываясь, вытирала слезы.
Они уже знали, что я живу один и дома меня никто не ждет, поэтому повели ночевать к себе.
- Не надо тебе сегодня оставаться одному, - сказал Филонов. - И завтра в школу не ходи, побудь у нас дома с Соней. Она тебя полечит, примочки поставит, ссадины чем-нибудь помажет. Первые сутки - они самые тяжелые, по себе знаю. Надо непременно, чтобы кто-нибудь рядом был. И плакать в горе одному нельзя, иначе такое одиночество за горло берет - хоть вешайся. Когда плачешь от горя или обиды, обязательно нужно, чтобы кто-нибудь плечо подставил. Ты Сонечке в плечо поплачешь - тебе легче станет, вот помяни мое слово.
Я согласился и остался у Филоновых до вечера следующего дня. Михаил Васильевич оказался прав во всем, я действительно то и дело принимался плакать, вспоминая мученическую смерть Арамиса и представляя, как ему было больно и страшно, а Софья Яковлевна обнимала меня, подставляя плечо, в которое я и лил свои горькие мальчишеские слезы. Она целый день ставила мне примочки и компрессы, мазала пахучими мазями, от которых ранки и ссадины невыносимо щипало, но к вечеру я, как ни странно, выглядел почти прилично. Видно, опыт обращения с побитыми пацанами у нее был огромный. Когда вернулся со службы Михаил Васильевич, она спросила:
