Ознакомительная версия.
Первой показали прокурора Ангелу Нильссон. Она появилась перед камерами с прямой, как палка, спиной и раскачиваясь, как в худших старых фильмах. Она объявила, что приговор был и ожидаемым и справедливым. Вид у прокурора был одновременно и довольный и суровый.
«Суд целиком и полностью согласился с моим мнением, — сказала она. — Так что я думаю, приговор можно считать обоснованным».
«Было бы странно, если бы она сказала что-то другое».
Здание суда на улице Флеминга гудело как растревоженный улей. Репортеры, наступая друг другу на ноги и толкаясь, стремились протиснуться к Ангеле Нильссон. Ей даже пришлось прикрыть глаза от ослепительного света софитов, чтобы найти дорогу.
«Нет слов, чтобы описать жестокость и цинизм, проявленные Юлией Линдхольм в отношении семей жертв», — сказала Нильссон, исчезая за дверью служебного выхода.
«Каких семей? У нее осталась только одна семья — родители, ну и, может быть, Нина».
Потом на экране появился адвокат, молодой Матс Леннстрём. Волосы обильно напомажены, на лбу — крупные капли пота. Он так сильно наклонился вперед, что уткнулся носом в камеру, оставив на объективе жирный след.
«Было совершенно очевидно, что суд склонится именно к такому вердикту, учитывая, что мою подзащитную держали под стражей все время следствия и суда, — сказал он, блестя глазами. — Но я не согласен с вынесенным приговором. В частности, мне непонятна позиция суда в отношении мальчика, э-э, Александра. Проблема заключается в том, что мы до сих пор не знаем, как его убили».
Анника возмущенно заерзала на диване. «Откуда ты вообще знаешь, что он мертв?»
«Вы будете подавать апелляцию?» — спросил один из корреспондентов.
«Да, я собираюсь это сделать, но у меня пока не было времени поговорить с моей подзащитной, поэтому воздержусь от комментариев…»
Матс Леннстрём протиснулся сквозь толпу репортеров и исчез в дверях другого служебного выхода.
На экране появилось третье действующее лицо — профессор Лагербек, специалист по криминологии популистского разлива. Он быстро подвел итог обвинительному приговору, выдав четыре избитых клише:
«Было совершенно очевидно, что она получит пожизненный срок, ничего другого никто и не ожидал. Она лишила мужского достоинства образцового полицейского офицера, а потом начала петь старую, всем известную песню о том, что слышит голоса. Единственная претензия к полиции, которую я могу высказать, — это то, что она оказалась неспособной найти останки ребенка. Я считаю, что это просто скандал».
Анника выключила телевизор, и в квартире наступила оглушительная тишина.
«Все так уверены. Почему я не могу отделаться от мысли, что мальчик жив?»
Она посмотрела на часы: двадцать минут двенадцатого.
«Куда они запропастились?»
Она раздраженно встала, вышла в холл и взяла мобильный телефон. Томасу она послала совершенно нейтральное сообщение:
«Ты не знаешь, когда вы вернетесь?»
Через минуту получила ответ:
«Через час или около того».
Она вздохнула. Что прикажете ей делать здесь до половины первого?
Она прошла по комнатам, где спали дети, склонилась над обоими и поцеловала в шейки. Потом вышла на кухню, чтобы взять что-нибудь поесть в холодильнике, но передумала. Ей претило есть стряпню Соф Е. С. Гренборг.
Наконец, она остановилась у двери спальни. Их спальни. Она долго стояла, прислушиваясь к уличному шуму, звукам звездного неба и лестничной клетки.
«До их прихода целый час. Я все оставлю на месте, они ничего не заметят».
Затаив дыхание и не производя ни малейшего шума, она толкнула дверь. На одной из тумбочек горела лампа. Кровать была не убрана. Она подошла ближе. Кровать была застелена черными простынями. На нижней она увидела засохшие белые пятна. На полу валялись черные трусики с пятнами на клинышке. Она отвернулась и направилась к шкафам.
Они занимали всю стену. Анника подошла к первому и осторожно приоткрыла дверцу.
Костюмы. Томас купил себе новые костюмы.
Эти были дороже, чем те, в которых он ходил раньше. Впрочем, те костюмы сгорели. Анника осторожно пощупала ткань — шерсть, хлопок, шелк.
«У него всегда был хороший вкус, хотя лучше всего он смотрится в джинсах и футболке».
Она закрыла дверцу и открыла следующий шкаф.
Так, одежда Соф. Она предпочитала желтые, белые, черные цвета. Некоторые платья были в цветочек и с блестками.
У Анники защемило в груди. Она перешла к следующему шкафу.
Ее белье. Трусики, пояса и лифчики — все кружевное, все с крючочками, все с перламутром.
«У меня нет ни одного такого лифчика и никогда не было. Неужели эти вещи его заводят?»
Лифчики были кремовые, красные, пурпурные, черные. Некоторые с бретельками, некоторые без них, одни с каркасами, другие мягкие.
Она взяла один, шелковый и очень навороченный лифчик, украшенный кружевами, и приложила его к себе. Он был ей явно мал. Она собралась было вернуть его на место, но передумала.
«Она ни за что не догадается, что это я его взяла. Удивится пропаже, но не догадается».
Держа лифчик в руке, Анника закрыла шкаф и оглядела комнату. Больше она ни к чему не притронулась.
Она быстро вышла из спальни, закрыла за собой дверь, прошла в холл и запихнула лифчик в кармашек сумки.
В этот момент на телефон пришло сообщение.
От Томаса.
«Мы немного задержимся».
Она раздраженно отшвырнула телефон.
«Черт, я не хочу здесь больше оставаться!»
На глаза ее навернулись слезы. Белые стены наваливались на плечи, на грудь, душили. Анника бросилась в комнату Калле и опустилась на колени возле кроватки.
— Маленький, — сказала она, — как я по тебе скучаю…
Мальчик открыл глаза и изумленно осмотрелся:
— Что случилось, мама? Уже пора вставать?
Она заставила себя улыбнуться:
— Нет, нет, еще не пора. Я просто захотела тебя поцеловать. Спи.
Она встала и, пятясь, вышла из комнаты, споткнувшись, пересекла студию и остановилась возле низенького комода у дальней стены. Над комодом, на стене, висели фотографии в изящных рамках, как в американских телевизионных программах. Томас и его Е.С., обнявшись, стоят на яхте. Томас и его Е.С., обнявшись, на фоне Эйфелевой башни. Групповая фотография: Томас, Е.С. и дети у родителей Томаса, за городом, где-то на архипелаге…
Ей вдруг стало трудно дышать. «Сволочь!»
Она заплакала. «Должно быть, его мамочка на седьмом небе от счастья, что я исчезла из его жизни. Она воображает, что Соф Е…ливая Сучка Гренборг лучшая мать, чем я. Как он мог так со мной поступить?»
Жалость к себе залила ее жаркой волной, лишив способности дышать.
«Он дорого за это заплатит!»
Она торопливо вернулась в кабинет Томаса за кухней, села за компьютер и со злостью вытерла слезы пальцами. Компьютер был в режиме ожидания, и она включила его щелчком мыши.
Анника открыла письмо статс-секретарю.
Если эта служебная записка станет достоянием гласности, то последствия трудно себе даже представить. Если директивы невозможно исполнить, то, значит, повиснет в воздухе все предложение. Этот проект выбросят на свалку и начнут с чистого листа — с новыми директивами и с новыми людьми.
«Томас потеряет работу».
Она еще раз просмотрела служебную записку, чувствуя, как бьется сердце. Потом взглянула на часы.
Половина первого. Они скоро вернутся.
«Ничего с ним не сделается. В конце концов, у него есть маленькая Соф».
Как сделать, чтобы никто не узнал, откуда отправлено письмо?
Она не могла просто отправить его, потому что тогда все увидят электронный адрес Томаса. Не могла она послать письмо и со своего адреса, по тем же причинам.
Надо создать подложный адрес, анонимный и незаметный, но достаточно привлекательный для того, чтобы коллеги в газете обратили на него внимание, когда будут просматривать входящую почту.
Она еще раз посмотрела на часы и открыла hotmail.com.
Дрожащими пальцами создала новый почтовый аккаунт.
[email protected]
Это заняло ровно три минуты.
Потом Анника отправила письмо с адреса Томаса на созданный ею новый адрес и, нервничая, дождалась получения письма. Она удалила все указания на автора служебной записки, удалила адрес, откуда она пришла, а потом отправила ее в «Квельспрессен» для всеобщего ознакомления, чтобы получатель заметил новое письмо.
В ящике редакции это письмо должно появиться сию минуту.
Корреспондент, проверяющий почту, увидит нового отправителя, Глубокую Глотку Розенбад — этот шифр для конфиденциального источника использовали Боб Уордворд и Карл Бернстайн, когда организовали утечку по уотергейтскому делу. Репортер откроет письмо и прочтет:
«То, что я прислал, представляет собой секретную записку только для служебного пользования из министерства юстиции. Публикация ее содержания будет иметь большие последствия для будущего одной из правительственных программ. Содержание этой записки известно статс-секретарю Халениусу».
Ознакомительная версия.
