что практически точно убьет меня. В каком-то смысле Трикси это мой мир, я чувствовала к ней только любовь с момента, когда впервые увидела ее. Думаю, некоторым людям могло бы показаться, что она
моя дочь, если бы они увидели нас рядом, мы достаточно похожи, но теперь я смотрю на нее, как на незнакомку.
– Почему вы все так на меня смотрите? Что там написано? – спрашивает Трикси, снова хмуря свое заплаканное личико. Никто не отвечает, потому что сверху снова доносятся чьи-то шаги.
31-е октября 04:55 – чуть больше часа до отлива
Я поворачиваюсь к Конору и вижу, что у него схлынули все краски с лица. Он смотрит на Роуз, потом на меня, а затем снова на Трикси.
– Я не знал, – шепчет он. – Я был пьян. Я думал, она принимает противозачаточные. Если бы я знал… Почему она мне не сказала? – Я смотрю на Роуз и задумываюсь, успела ли она тоже посчитать. В выражении ее лица есть что-то странное. Может, отсутствие удивления? – Я всегда хотел быть лучшим отцом, чем мой, – говорит Конор, ни к кому не обращаясь, а затем отворачивается. Думаю, он плачет.
Он никогда не говорит о том, что случилось с его отцом, как и все мы.
Эмоциональные удары оставляют невидимые синяки, но могут сделать так же больно, как физические. В детстве Конор получил предостаточно и тех, и других. Все, что я помню о случившемся с мистером Кеннеди, это что полиция нашла его машину припаркованной на вершине скалы на следующий день после хэллоуинской вечеринки на пляже, и его больше никто никогда не видел. На приборной панели была записка, но очень странная:
«Моя умершая жена украла у меня сердце, а Даркеры – сына.
Мне жаль, что жизнь и смерть превратили меня в такого человека.
Мне здесь больше нечего делать.»
Когда это случилось Конору было восемнадцать, и после этого он изменился. Были похороны его отца – не то чтобы я была там, меня как всегда не взяли – но гроб наверняка был пустым, потому что я знаю, полиция так и не нашла тело.
Конор снова поворачивается к Трикси, потом несколько раз открывает и закрывает рот, как золотая рыбка. Что бы он ни хотел сказать, он слишком боится. Он качает головой и смотрит в потолок.
– Я не знаю, что здесь творится, но я с этим покончу.
Конор выхватывает ключ у Роуз, направляется к двери в коридор, но потом останавливается. Он разглядывает дверную ручку, словно это что-то очень сложное, чем он забыл, как пользоваться. Потом он открывает дверь как можно медленнее и тише.
– Запритесь, – шепчет он, закрывая дверь за собой.
Трикси снова заливается слезами, а Роуз спешит к ней.
– Все будет хорошо, – говорит Роуз, слегка неловко обнимая ее, словно ей нужно держать ее на расстоянии.
Трикси смотрит на нее, а затем вытирает слезы рукавом пижамы. И качает головой, обрамленной каштановыми кудрями.
– Я тебе не верю.
Я тоже не верю Роуз. Я уже не уверена, кому можно верить. Я ощущаю лишь страх – того, что я знаю, и чего не знаю. Тревога выстраивает у меня в уме препятствия, пока мне не начинает казаться, что выхода нет.
В этом старом доме слышно все. Если нет болтовни, шторма, телевизора или музыки, заглушающих звуки, можно расслышать скрипы и стоны здания, когда кто-то находится внутри него. С постоянным сопровождением шума моря начинает казаться, что ты на палубе старого корабля. Который может пойти на дно в любой момент. У Сигласса тонкие стены, которым нравится подслушивать, и истончившиеся половицы, любящие говорить. Этот дом никогда не умел хранить секреты. Дождь за окнами прекратился, как и завывания ветра, но я почти жалею, что это прекратилось. Сейчас слишком тихо. Мы слышим то, чего не хотели бы. И не просто тиканье восьмидесяти часов.
Мы с Роуз и Трикси слушаем, как Конор проходит по коридору к подножию лестницы. Мы слышим, как он поднимается по ступенькам и продвигается по этажу, пока его шаги не останавливаются где-то прямо над нашими головами. Я вспоминаю расположение комнат и понимаю, что он должен быть в спальне Лили. Судя по звукам, он возвращается в коридор, наверное собираясь осмотреть еще одну спальню, может, мою. Все повторяется, когда он проверяет каждую спальню над нами; медленные, методичные шаги, продвигающиеся из одного конца Сигласса в другой, прежде чем остановиться прямо над нами.
– Здесь никого нет, – говорит Конор со второго этажа, едва слышно. – Может, нам просто показалось, или это звуки старого дома в шторм?
Потом до нас доносятся звуки, будто тело падает с лестницы.
И громкий удар.
Прямо за дверью библиотеки.
Все на несколько секунд затихает. Мы переглядываемся, а затем смотрим на закрытую дверь, слишком боясь того, что окажется по другую сторону.
– Ты не забыла запереть дверь? – шепотом спрашивает Трикси. Она выглядит испуганной.
Роуз бросается вперед, трясущимися руками вставляя ключ в дверь. Потом она выключает свет. Наши глаза не успевают приспособиться, но благодаря лунному свету из окна мы видим силуэты друг друга. Часы в коридоре начинают отбивать пять утра, и Трикси закрывает уши, чтобы заглушить звук. Это напоминает мне о нас с сестрами в детстве, когда мы закрывали глаза и отсчитывали секунды, пытаясь уменьшить свой страх.
Раз Миссисипи… Два Миссисипи… Три Миссисипи…
Мы делали так не только когда шторм был снаружи.
Раз Миссисипи… Два Миссисипи…
Иногда мы так отвлекались от происходящего внутри Сигласса.
Раз Миссисипи…
Прямо как сейчас.
Когда часы замолкают, мы снова сидим в тишине. И темноте. Скучковавшись против страха и холода. Потом мы снова слышим шаги.
Кто-то спускается по лестнице.
31-е октября 05:05 – меньше часа до отлива
Роуз с Трикси выглядят до смерти напуганными, пока медленные, твердые шаги продвигаются по коридору и останавливаются прямо перед дверью библиотеки. Ручка очень медленно поворачивается, затем дверь трясется, когда человек по ту сторону понимает, что она заперта. Мы задерживаем дыхание, дверь вздрагивает, но затем в доме снова наступает тишина. Шаги возобновляются и я слышу скрип двери чулана. Никто не говорит ни слова. Думаю, настоящий ужас всегда отнимает речь у жертв.
Время идет, я не могу сказать, сколько. Мы слушаем, как кто-то ходит из комнаты в комнату, дважды перетаскивая что-то за собой. Потом снова воцаряется тишина. Мы силимся услышать что-то еще –
