большими кусками или кругами, словно боялся, что сыра не хватит, однако не очень-то стремился перейти на другие сорта, кроме висконсинских или вермонтских. Как-то раз ей пришла в голову мысль подарить ему на Рождество подписной сертификат на «сыр месяца», чтобы каждый месяц им доставляли экзотические и самодельные сорта из самых далеких уголков Америки, изготовленные различными кулинарными «диаспорами». Он ел их покорно и с должными изъявлениями благодарности, но когда срок действия сертификата истек, тотчас же вернулся к бледным и ничем не примечательным клиновидным кускам самого банального сыра. Будучи студентом-медиком, он только на нем и жил, загружая сыр в крохотный холодильник вместе с другими обычными средствами для недосыпающих, вроде холодного кофе, и для недоедающих – вроде эдамамэ, варенных прямо в стручках соевых бобов (в те времена очень экзотичных). «Студенты-медики – люди очень неприхотливые», – говаривал он ей тогда. Они бегали так быстро и работали так напряженно, что времени оставалось лишь на самые элементарные вещи –
проглотить белок, опорожнить мочевой пузырь и превыше всего
поспать.
Грейс не очень-то любила сыр, особенно чеддер. Но сейчас сложились совершенно чрезвычайные обстоятельства. «Теперь я очень неприхотливый человек, – подумала она. – Проглотить белок. Опорожнить мочевой пузырь. Спасти сына. Спасти себя». Она залезла в холодильник, разломила кусок сыра толщиной в большой палец и заставила себя его съесть. И тотчас же нахлынула очередная волна тошноты.
Затем Грейс снова вытащила мусорное ведро, схватила чеддер обеими руками и с силой швырнула его туда. Секундой позже ее уже рвало над раковиной. «Нет белка, нет преступления», – подумала она, сдавшись, и, все еще согнувшись над раковиной, безнадежно рассмеялась.
Где-то в темной, безмолвной квартире какое-то явление, сочетание явлений или даже целый их клубок ускользнули от ее внимания. Существовала некая недоступная пониманию Грейс система, разбившая ее жизнь на мелкие кусочки, и она должна была найти в себе силы как-то объяснить ее этим ужасным людям, ведя мелом на доске линию от дисциплинарного слушания к убитой женщине, словно она что-то знала и о том, и о другой. Эти осколки маршировали перед ней какой-то сбивающей с толку чередой. Банковская карточка? Банковский счет, о котором она понятия не имела, из «Эмигрант-банка»? И что она смогла бы им сообщить? (К тому же что это за «Эмигрант-банк»? Похоже на что-то из прошлого века. Где он располагался? В Нижнем Ист-Сайде?) И пара вельветовых брюк. Они их очень интересовали. Но у Джонатана таких брюк было много. В них он чувствовал себя удобно, к тому же они ему шли. О какой именно паре шла речь? Вельветовые брюки он не носил до тех пор, пока много лет назад Грейс не повела его по магазинам, еще в Бостоне – так что же, ей за это отвечать? И каким именно образом она должна что-то кому-то объяснять, если она даже головы от раковины поднять не может?
«Поднимайся», – велела себе Грейс и встала, вцепившись в гранитную окантовку встроенной стальной раковины. Все явления и целая сеть ускользавших от нее истин – она больше не могла выносить ни единой мысли о них. Если бы существовала хоть какая-то возможность поспать, она бы, наверное, выждала до другого дня или другой полуночи, но поспать не удастся, а она не могла взяться ни за что другое, пока не покончит с этим делом.
Сначала Грейс направилась в комнату Генри, поскольку та представлялась наименее вероятным местом, потому-то и стала отправной точкой.
На стенах, в ящиках, на полках и в шкафу не было ничего, что бы Грейс туда сама не поместила или же не видела, как это проделывал ее сын, – рисунки, одежду, альбом с подписанными фотографиями из летнего лагеря, папки с нотами, испещренными краткими пометками мистера Розенбаума («Форте! Форте!»). На полках стояли книги, которые читал сын, прошлогодние учебники, свернувшаяся по краям детская фотография, на ней он улыбался счастливой улыбкой рядом со своим другом Джоной, который больше с ним не разговаривал. Грейс, обрадовавшись возможности хоть на чем-то сорвать зло, разорвала снимок на мелкие кусочки. Фотография в рамке, где Генри и Джонатан сняты на церемонии окончания шестого класса. Она взяла ее и вгляделась в их лица, такие похожие и такие довольные, оба немного вспотевшие (тем июньским днем во дворе школы было очень жарко). Но Грейс там была. Это она их фотографировала. Так что эта вещь тоже была ей знакома.
В комнате Генри – ничего.
И никого. Генри остался в квартире отца и Евы и там переночует – это было ей абсолютно ясно. Теперь даже отец и его жена наверняка осознали, что произошло нечто куда более существенное, чем вопрос, сколько приборов ставить на стол.
Грейс включила лампу на письменном столе сына. Там обложкой вверх лежала книга «Повелитель мух», открытая на одной из последних страниц. Она перевернула ее и прочитала кусочек с описанием гибели Хрюши, но все излагалось так туманно, что она перечитала пассаж несколько раз, пытаясь понять, как же он все-таки погиб, прежде чем вспомнила, что это совершенно неважно. Потом положила книгу на место. Генри завтра эта книга понадобится, подумала она, оглядываясь по сторонам. И тетрадь по математике. И учебник по латыни. Грейс попыталась вспомнить, назначено ли у него на завтра выступление оркестра. И какой завтра вообще день.
Она подошла к шкафчику Генри и выбрала рубашку с длинными рукавами, синий свитер и джинсы, а из ящика комода – свежее нижнее белье и носки. Все это с книгами и тетрадями засунула в старую сумку «Пума», стоявшую в шкафчике. Когда-то с этой сумкой Джонатан ходил в спортзал, но в прошлом году Грейс купила ему новую, посимпатичнее, из коричневой кожи и с длинным ремнем. А эту Джонатан отдал Генри, который по каким-то необъяснимым подростковым причинам решил, что «Пума» гораздо круче, чем примелькавшийся везде «Найк». Сумка Джонатана из коричневой кожи с длинным ремнем. У Грейс перехватило дыхание. Эту сумку она давненько не видела.
«Отнеси собранную спортивную сумку к входной двери и оставь ее там. Тогда в начале следующего ужасного дня твоя свихнувшаяся голова уж точно о ней не забудет».
Она двинулась в коридор мимо развешанных по стенам довольно забавных детских рисунков – портретов разных людей. Она собирала их, покупая в основном на блошином рынке в Коннектикуте. Рисунки относились к 1940-м или 1950-м годам, позировали на них люди с кислыми физиономиями, а писали не особо одаренные школьники-портретисты. Вместе они составляли нечто вроде галереи – некрасивые лица и довольно строгие наблюдатели.
«И
