– И кого вам дал Михалев?
– Он позвонил куда-то, через некоторое время приехал Гриша Дубинюк, здоровенный такой парень, одним своим видом может напугать до обморока. Я Гришу давно знал, он всегда рядом с Михалевым. Мне, собственно, именно такой и нужен был, я же не убивать просил, а только напугать, вот и подумал, что Леонид Константинович его как только увидит – сразу отступится от своих намерений.
– То есть вы не заказывали Дубинюку убийство Курмышова?
– Да вы что! – Волько побелел. – Как вы могли подумать! Конечно же, нет, я только попугать хотел. И еще строго-настрого велел не бить и вообще не калечить, потому что ювелир работает руками, калека работать не сможет, если руки повредить. И вообще, я не живодер. Вы поймите, я не хотел Леониду зла, я не хотел ему ничего плохого, я просто защищался! Я был уверен, что это он хочет мне отомстить, и пытался его остановить. Напугать и остановить.
– Хорошо. Как именно вы намеревались напугать Курмышова?
– Я… Я не знаю… Я Грише сказал: на твое усмотрение, реши сам, по ситуации. Мне важен результат: Леонид должен испугаться так, чтобы навсегда забыть мысль отомстить мне.
– И что именно усмотрел Григорий Дубинюк? Он вам доложил, как он напугал Курмышова?
– Он… сказал, что похитил Леонида в четверг вечером и отвез в такое место, где он посидит немножко и остынет.
– В четверг вечером – это через день после приема? – уточнила Рыженко, которой в протокол нужно было вписывать не «четверги» и «следующие дни», а конкретные даты. – Двадцать второго ноября?
– Ну… да, наверное.
– И что было потом?
– Я не знаю… Я правда не знаю… Честное слово! Гриша сказал, что акция устрашения завершается, и в воскресенье, в самом крайнем случае – в понедельник, ювелир уже будет дома и станет тихим и покладистым.
– Когда Дубинюк сказал вам, что акция устрашения завершается?
– В… в субботу, кажется. Да, в субботу.
– В субботу, двадцать четвертого ноября, – снова уточнила Надежда Игоревна. – В чем конкретно состояли действия по устрашению Курмышова?
Рыженко быстро набирала на клавиатуре протокол допроса, Волько сидел растерянный и испуганный. А Антон наблюдал за ним и прикидывал: действительно, Курмышова никто не видел, начиная с вечера четверга, и никто не разговаривал с ним по телефону. А умер Леонид Константинович поздним вечером в воскресенье. И не сам умер, а был задушен.
Кто-то лжет. Или Волько, или Дубинюк, пообещавший своему заказчику, что акция закончена и похищенный ювелир уже совсем скоро вернется домой.
Надо разговаривать с Михалевым. Конечно, найти Григория Дубинюка – задачка для первокурсника, но найти – это полдела, надо еще сделать так, чтобы он заговорил. А вот тут без команды авторитета уже не обойтись. Ох, не хочется Антону ехать к Михалеву одному! Но никуда не денешься, сегодня хоронят Геннадия Колосенцева, и на Ромку до самого вечера рассчитывать не приходится.
– Виктор Семенович, – Антон подошел вплотную к певцу, – я вас попрошу сейчас достать свой телефон и позвонить вашему ярому поклоннику Михалеву. Мне нужна срочная встреча с ним. Чем скорее – тем лучше. Надеюсь, вам он не откажет?
То ли Волько сумел найти нужные слова, то ли Михалев и в самом деле был его фанатичным поклонником, но встреча была назначена уже через час в доме авторитета в ближнем Подмосковье.
Конечно, девяти лет работы в уголовном розыске совсем недостаточно для того, чтобы по праву считать себя крутым профи, но разговаривать с «криминальным элементом» за эти годы Антон Сташис все-таки научился. Михалев не был настоящим вором в законе, начинал в середине девяностых, как многие, с рэкета, возглавлял борзых ребятишек в спортивных костюмах и наводил страх на окружающих беспредельной отмороженностью своей команды. Однако с той поры минуло без малого два десятка лет, Михалев из тридцатилетнего бандюка превратился в солидного дядечку под полтинничек, делового и даже почти приличного, но по старой памяти привечавшего и принимающего под свое крыло не вполне высокоинтеллектуальный народ. Певец Виктор Волько своими сладкими романсами про неверную любовь и предательство затрагивал самые чувствительные струны давно иссохшего михалевского сердца, посему бывший бандит, а ныне деловой человек обеспечивал своего кумира и охраной (какая же звезда в России без охраны-то! Это и не звезда вовсе, а так, шелупонь беспородная), и кое-какими деньгами, и выгодными контрактами на выступления во время частных праздников, и определенного рода услугами.
Выслушав Антона, Михалев, болезненно худой (язва плюс холецистит), с плохими ногтями (грибок плюс авитаминоз), но с ослепительно-белыми ровными зубами (работа хорошей стоматологической клиники), хмыкнул:
– Невелика проблема. Ладно, Гриша упираться не станет, я ему скажу. Ты ж понимаешь, занесем сколько надо кому надо, и никакого уголовного дела о похищении человека не будет.
А вот в этом Антон Сташис очень даже сомневался. Не тот человек Надежда Игоревна Рыженко. О чем он честно предупредил самоуверенного Михалева, который в ответ только плечами пожал:
– Твоя следачка не единственная в этом мире, есть и другие, поумнее и похитрее, с которыми можно договориться. Ты ж понимаешь: если бы этих других не было, мы бы с тобой сейчас тут не разговаривали.
С этим трудно было не согласиться. Конечно, проблема доказанности обвинения существовала всегда и будет существовать. Но проблема продажности представителей правоохранительной системы по своим масштабам не шла ни в какое сравнение с трудностями доказывания. И откровенный цинизм Михалева даже не покоробил Антона: за девять лет в розыске он и не к такому привык.
Михалев движением пальца подозвал «порученца», дежурившего у двери, что-то шепнул ему, и через сорок минут Григорий Дубинюк явился пред светлые очи своего «командующего».
– Ну, – вальяжно развалившись в кресле, протянул Михалев, – расскажи-ка нам, друг сердечный, чего ты с ювелиром учинил, каку таку расправу.
Дубинюк, здоровенный громила, который и впрямь мог одним своим видом напугать даже видавших виды мужиков, сперва, как и ожидалось, принялся валять дурака, мол, ничего не знаю, да, Виктор Волько просил пугануть какого-то мужичка, велел только мышцами поиграть.
– Я пока этого мужика нашел – время прошло, я к нему сунулся, а его и след простыл, нигде не мог застать, так что поручение не выполнил. А чего такого-то? Мышцами играть не запрещено.
– Ага, – удовлетворенно кивнул Михалев. – А теперь все сначала. И без военных песен.
– Как скажешь, – легко согласился Дубинюк. – Твое слово – закон. Ну, значит, певец попросил найти ювелира и пугануть как следует, это я уже сказал. Я его нашел, возле дома его караулил, дождался, когда он подъедет, из машины своей выйдет, и скрутил. Ночь, народу рядом никого, все как по маслу вышло. Да он струсил сам-то, когда меня увидел, и своим ходом в машину полез. А там уж я его «колесами» охреначил, заставил целую пригоршню съесть, чтобы, значит, спалось слаще. Он минут через пятнадцать и вырубился. Аж похрапывать начал. Я его отвез в гараж и наручником к трубе прицепил. На другой день приехал, набодяжил «колес» в воду из бутылки, ювелира растолкал, он попить попросил, я и дал ему бутылку. И на следующий день снова тот же финт проделал. И все, больше не приезжал. Думаю: проспится как следует, очухается, начнет на помощь звать, кто-нибудь обязательно услышит. Освободят бедолагу.
– Понял, – широко и радушно улыбнулся Антон. – А теперь давай все то же самое, но по правилам. Ты ж понимаешь, Гриша, я – человек служивый, подневольный, у нас не мозг всему голова, а правильно составленная бумажка. Значит, какого числа ты похитил ювелира Курмышова?
Гриша задумался всерьез и надолго. Похоже, фиксировать даты в его привычки не входило. Зато с днями недели он управлялся лихо.
– Ну, смотри… – Он вытянул мощную, покрытую короткими волосами пятерню и принялся загибать пальцы. – Певец заказ сделал поздно вечером, когда моя Томка в ночь работала, значит, был вторник, потому что она в ночь работает только по вторникам и пятницам. День я соображал, чего там и как, значит, среда прошла, а на следующий день я его и свинтил. Значит, четверг был.
Антон записал в блокнот: 22 ноября, четверг. Пока все сходилось и с показаниями Волько, и с тем, что говорили другие свидетели.
– В четверг я его в гараже оставил, потом в пятницу первый раз бутылку бодяжил, – продолжал загибать пальцы Дубинюк. – В субботу – второй раз. И все. Снотворное давал три раза, первый раз «колеса» в пасть засунул, и два раза в бутылке с водой. После субботы я этого кренделя в глаза не видел.
– Ну да, – кивнул Антон, – а в воскресенье убил его. За что, Гриша? Что он тебе сделал?
– Уби-ил? – недоверчиво протянул Дубинюк. – Э, нет, начальник, так не пойдет. Что мое – то мое, упираться не стану, вон командир велел признаваться – его слово закон. А чужого мне не шей. Говорю же: в субботу в последний раз приехал в гараж, напоил и оставил. Всё. Чего там дальше было – мне неведомо.
