Публика в небольшом круглом зале (цветок лотоса!), состоящая в основном из студентов элитарных коммерческих вузов, куда для контраста Волкодав подсадил двух-трех выживших из ума коммунячьих старушек, на мгновение замерла, переваривая кощунственный выпад, затем разразилась аплодисментами, свистом, ревом, затоптала в едином порыве ошеломленных бабулек с их красным транспарантом. Успех, какого выше не бывает. Сокрушительный, построенный на импровизации. Переломный, непредсказуемый. С тончайшим чутьем на настроение аудитории…
Укрылись в кабинете опять втроем. Пухленькая Кэтлин плакала от счастья. Возбужденный Даня бегал из угла в угол, как потревоженный зверь в клетке. Зато Трихополов был совершенно спокоен, устало улыбался, потягивая через соломинку фруктовый коктейль. Коротко бросил:
— Сядь, Волчок, не мельтеши. Чего всполошился? Чего тебя взбаламутило?
Волкодав плюхнулся в кресло, отдышался. Сломал сигарету, прикурил другую. Взгляд остолбенело-отрешенный.
— Все понимаю, Илья. Ты — гений! Но ведь это, это… в каком-то смысле идеологический переворот. Именно так можно оценить. И оценят кому надо, будь уверен.
— И что дальше?
— Как что дальше? Готовы ли мы? Ничего же еще не просчитано толком. В омут с головой. Поражен, Илья. Нет слов.
— А ты, я вижу, немного трусоват, да, Волчок?
— Нет, я не трус. И, кажется, не раз это доказал. Чтобы не случилось, я с тобой до конца.
«Куда ты денешься, вертихвостка мокрогубая?..» — усмешливо подумал Микки.
— Но, Илья, — продолжал Волкодав, важно надувая щеки, — ты тоже должен немного мне доверять.
— Не мямли. В чем дело?
— Почему не предупредил? Почему смял первоначальный замысел? Я не успел собраться, выглядел жалко, растерянно… Тебе это надо, Илья?
«Семейная сцена, — отметил Микки. — Сейчас, дружок, ты будешь выглядеть еще жальче».
— Знаешь, в чем между нами разница, Данюша?
— О-о, во многом, разумеется. Я же не равняюсь. — Директор иронически поклонился. По-видимому, у него была истерика.
Тем лучше, решил Трихополов. Иногда самую преданную обслугу необходимо тыкать носом в грязь, чтобы помнила свое место.
— Разница в том, милый мой, что ты не игрок. Все, что угодно, но не игрок. А политика в первую очередь игра и лишь затем бизнес… Да что там, вот же у нас есть нейтральный арбитр, самый натуральный рядовой зритель.
Кэтлин закашлялась, подавившись глотком водки, которую выпила украдкой.
— Поведай, дитя, тебе понравилась передача?
— Ой, — сказала Кэтлин. — Если по правде, два раза кончила.
Первые членораздельные слова, которые Микки услышал от человеческого звереныша, произвели на него неизгладимое впечатление. Он торжественно обратился к директору канала.
— Волчок, мы друзья или нет?
— Хотелось бы верить.
— Способен ли ты оказать маленькую товарищескую услугу?
— Сколько угодно. — Через силу Волкодав улыбнулся.
— Надеюсь, ты не расстроишься, если я заберу на вечерок эту кроху?
Ничего смешнее, чем лицо прославленного шоумена, независимого аналитика, «нашего Донахью», в ту минуту, когда у него потянули изо рта любимую соску, Микки давно не видел. На породистой интеллигентной морде, как отражение его же собственного вечного лицедейства, сменилось несколько мгновенных гримас, от первоначального удивления до звериной маски: мое! не смей! — и наконец покорного, вполне христианского смирения. Трихополов и бровью не повел. Чувствовал уморительный трагизм сцены. С удовольствием играл в ней роль. Соответствовал. Сказал удрученно:
— Так надо, Даниил. Для укрепления дружбы.
Волкодав уже собрался с мыслями.
— Хорошо, ты прав.
«В чем же я прав, дурашка серенькая?» — мелькнуло у Микки.
— Но пойми меня тоже, Илья. Тут этика, мораль. Я взял ее из приюта, некоторым образом несу ответственность за нее. Перед своей совестью… Давай для опыта отнесемся к девочке как к человеку. Давай спросим у нее самой. А, Илья?
— Безусловно. Как иначе? — Микки с трудом удержался от смешка. Прекрасная разрядка после трудового дня. Нигде он не чувствовал себя лучше, чем на телевидении, в этом заповеднике интеллектуальных недорослей.
— Кэтлин, — Волкодав обратился к девочке по-отечески строго, — ты все слышала. Выбор за тобой. Подумай хорошенько. Хочешь пойти с этим дядей?
— Еще бы! — радостно воскликнуло невинное дитя, облизнув пухлые губки. — Он такой прикольный! Хоть на край света!
Пошли в лес по грибы. Опят навалом, греби хоть по ведру у каждого пня, но попадались и осанистые коричневоголовые боровики, и подосиновики на толстых ножках-бревнышках, и тьма маслят на низовых местах, сладких, жирненьких даже на погляд. Крохотные поросятки. Лес, пропахший сыростью от недавних дождей, угрюмый, насупленный, всколыхнул в Сабурове бездну воспоминаний. И некоторые из этих воспоминаний кружили голову дурнее вина.
Смешно сказать, Аня собирала грибы всего второй раз в жизни, а первый — в детстве, на даче в Удельной, куда отец взял ее к какому-то своему приятелю на выходные. Теперь казалось, и не с ней было. В грибах она ничего не смыслила, Сабуров объяснял, какие съедобные, какие нет и как отличить одни от других, чтобы не отравиться. Увлекся, прочитал целую лекцию о грибах. Это необыкновенные растения (или, скорее, живые существа), единственные, пришедшие к нам прямиком из мезозоя, пережившие все земные катаклизмы. Любимое лакомство ящеров, хранившее в своем грибном коде скорбную память о погибели незадачливых едоков. В грибах заключена великая сила и мистическая тайна. Они предмет культового поклонения в Индии и Таиланде, наравне с коровой. Кто не ел гриба, тот никогда не достигнет высот каббалистического знания и никогда не поймет, почему все сущее на земле — бессмертно. Аня слушала внимательно, светясь глазами, как синими ландышами, с паутиной на лбу, с перемазанными в глине руками, с окровавленным брусникой и малиной ртом. Он обтер нежные щеки влажным пуком темного мха. Конечно, не удержался, приник к податливым губам. Аня со вздохом прижалась, пробормотала что-то невнятное. Сабуров вдруг сам почувствовал себя сорванным грибом. Как обычно, потянуло спросить: тебе не противно? — как обычно, не спросил. Да и почему ей должно быть противно? Здесь, в диком лесу, среди кряжистых деревьев, ломких сучьев, ласковых мхов — он вовсе не ощущал возраста. Поступь молодая, мышцы приятно напряжены — сравнялся с природой, которая не ведает бремени лет. Для человеческого существа природа и есть сама вечность.
С появлением Сидоркина, с той блаженной ночи у Ани больше не возникало кошмаров. Кровь переборола лекарственную одурь, молодая психика взяла свое, восстанавливалась не по дням, а по часам. В мгновенном феномене выздоровления для психиатра Сабурова не было ничего нового и неожиданного. Человек бесконечно хрупок, но его способности к регенерации, к восстановлению сил также неисчерпаемы. Убить может насморк, зато любая тяжкая болезнь отступит, если человек в какую-то скверную минуту не убедит себя, что пора умирать, и не даст этой мысли проникнуть в клетки мозга, укрепиться там. Между ними установились отношения, подозрительно напоминавшие что-то такое, чего не бывает на свете, но о чем прекрасно осведомлены сочинители сказок. Четвертую ночь подряд, когда гас свет и Татьяна Павловна, как воровка, выскальзывала за дверь, Аня, оставя на досках пола топочущий, будто ежик, босой следок, подкатывалась к нему под бочок, угревалась, со стоном вытягивалась, и они долгими часами лежали рядышком, болтая о всяких пустяках. Можно сказать, за эти бессонные ночи перетолковали обе свои жизни, но это само по себе еще ничего не значило, если бы не несколько чудных фраз, сорвавшихся с ее губ. К примеру, один раз, когда он поднес спичку к ее сигарете, вырвав из печной тьмы пленительные очертания ее скул, она жалобно взмолилась: «Иван, родненький, не хочу, чтобы это кончалось! — Затаив дыхание, он ждал, и Аня на робком аккорде закончила: — Ох теперь я знаю, как это бывает».
Сабуров предпочитал не сосредотачиваться на подобных душевных всплесках, суеверно проскакивал мимо, но поневоле начал догадываться, что сумасшествие молодой женщины никуда не делось, попросту приобрело другие формы. При этом себя он воспринимал вполне нормальным, правда чрезмерно помолодевшим мужчиной. Сумасшествие девушки, источаемое капельным путем, передалось Сидоркину, и, к своему стыду, Сабуров заметил это с опозданием. Выяснилось, что майор практически не спал. Дни проводил, помогая то Ане на огороде, то Татьяне Павловне по дому, иногда часами просиживал на потаенной скамеечке в кустах смородины либо уходил на долгие прогулки — в деревню, в лес — неизвестно зачем. С Татьяной Павловной у них заладился классический роман, но тоже с окаянным душком. Заневестившаяся медсестра окончательно уверилась, что нежданный рыцарь есть не кто иной, как освободившийся из неволи ее драгоценный муж, по каким-то причинам это скрывающий. Может быть, он был в бегах и не хотел делать ее соучастницей. Сидоркин охотно отзывался на свое новое имя — Остапушка, и уже не раз они в присутствии профессора и Ани, за обедом, за ужином, заводили обстоятельные беседы, как со временем (скорее всего ближе к весне), когда подкопят деньжат и уладят кое-какие формальности (?), вернутся на Украйну-маты и заживут своим домом, детям и внукам на радость, себе в утешение. Доходило до того, что затевали спор, сколько завести на первый год скотины и ставить ли ульи на дальней делянке. Обсуждали всерьез, без намека на шутку, но как раз это профессора не удивляло. В нынешнее время, обрушившее вековые устои, многие люди, чтобы душевно перемочься, пытались хотя бы в мечтах вырваться из крысиной рыночной помороки в иную реальность, где все было понятно и нормально, где цвели яблоневые сады и смех детей будил по утрам стариков. Ведь не могло же в самом деле все это исчезнуть безвозвратно…
