В окно стукнули.
Вошел широкоплечий, плотный солдат среднего роста, прическа ежиком.
Отец кивнул ему — видимо, они сегодня уже встречались.
Солдат посмотрел на Андрея, в голубых глазах сверкнули озорные искорки, — Андрей!
И, не дождавшись ответа, обнял его.
— Помнишь, как я тогда, в лесу, у тебя самый большой гриб сломал? Боровик?
Отец засмеялся:
— Где ему помнить! Ему в то время семи лет не было.
— Семь было Петьке, — поправил, улыбаясь, Андрей, — а мне десять. А Анфим Иванович вам тогда про огурец сказал.
— Ты смотри, — засмеялся крепыш. — Помнит!
Отец серьезно добавил:
— Выросли, пока мы по тюрьмам мотались.
— А где Дюшен? — спросил крепыш. — Ты говорил, что он к тебе собирался?
— Ушел… Только что.
— Не сошлись во взглядах, — шутливо объяснил Болотин. — Впрочем, Миша, сегодня он мог быть твоим союзником.
Крепыш засмеялся:
— Язва ты, Анфим.
— Почему язва? Ты против Брестского мира, и он против. Выходит, у вас общая точка зрения.
— Хочешь спорить, тогда давай, — ответил крепыш. — Только имей в виду: если ты еще раз рискнешь заявить мне, что у меня общая точка зрения с меньшевиками, я тебя так измолочу… — Вздохнул и грустно продолжил: — Жизнь покажет, кто прав… Но я и сейчас уверен, что пятьдесят пять большевиков, подавшие вчера заявление в президиум съезда Советов о своем несогласии голосовать за Брестский мир, искренне жалеют, что им пришлось выступить против Ленина. И я жалею… Впервые не согласился с Владимиром Ильичем… Но ты, Анфим, не клади меня вместе с меньшевиками в один мешок, даже с такими, как Дюшен:
— Не обижайся на меня, товарищ Фрунзе, — сказал Болотин.
Тогда, в марте 1918 года, никто не предполагал, что пройдет немного времени, и эта редкая в России фамилия станет известна всем. Тогда еще не было легендарного полководца, победителя Колчака и Врангеля. Напротив Андрея стоял человек в солдатской гимнастерке, подпоясанный черным ремнем с медной пряжкой, и, чего греха таить, в его облике не было ничего воинственного, ремень опущен ниже талии, сапоги давно не чищены, со сбитыми каблуками.
Но у Андрея защемило сердце, он даже растерялся. «Вот ты какой, товарищ Арсений! Так это ты дважды сидел в камере смертников! Ты стоял зимней ночью в кандалах на эшафоте!»
Андрею вспомнилось, что ему рассказывали об этом изумительно смелом, бесстрашном человеке.
Отец попросту сказал:
— Давайте, мужики, ужинать.
И подал Наде сверток:
— Тут наши пайки. Приготовь побыстрее, по-фронтовому.
Рано утром, когда все еще спали, Надя достала из-под подушки карманные часы — их тогда называли чугунными — и синий шерстяной шарф. Тихо, чтобы не разбудить гостей — они спали в соседней комнате, — сказала:
— С днем рождения, Андрюша.
— Спасибо, родненькая, — так же тихо ответил Андрей, целуя ее. — И где только ты раздобыла такую драгоценность?
— Часы папины. Когда он уходил на войну, не взял их, сказал: «Еще потеряю». А шарф сама связала.
— Давай не скажем никому, что у меня день рождения?
— А я, шептуны, не забыл! — весело сказал отец, входя в комнату. — Двадцать исполнилось! Совсем старик! — И подал Андрею полевую сумку. — Мне она не нужна, а тебе пригодится.
Анфим Болотин, узнав о семейном празднике, посокрушался, что не знал и не принес подарка, а Фрунзе, подмигнув старшему Мартынову, сказал:
— А я знал и принес!
И, озорно улыбаясь, вынул из брючного кармана браунинг.
— Подойдет?
Утро было холодное. Ночью намело сугробы. Дул резкий северный ветер.
На Ваганьковском кладбище истошно, словно жалуясь, кричали поторопившиеся прилететь грачи.
На пустынной Большой Пресненской почти не было прохожих, только старуха в ротонде медленно передвигала ноги в тяжелых кожаных галошах, привязанных к валенкам бечевкой. Андрей обогнал старуху и оглянулся — на него из-под лохматой мужской шапки хмуро посмотрели усталые, печальные глаза.
Пробежал человек в офицерской шинели без погон. Поверх поднятого воротника повязан башлык, на ногах новые желтые австрийские ботинки с обмотками.
С высокой круглой афишной тумбы старик расклейщик сдирал старые афиши и складывал в санки — на растопку. Содрал, поскоблил скребком тумбу, привычно мазнул кистью, приложил и расправил свежую афишу: «Большой театр. Воскресенье 17 марта (нов. стиля) «Лебединое озеро». Вторник 19 марта «Борис Годунов». Федор Иванович Шаляпин».
Расклейщик еще раз махнул кистью и приклеил афишку поменьше. «Дом анархии. Диспут на тему: «Куда идет Россия?» Вход свободный для всех желающих. В буфете бесплатно кипяток».
Расклейщик пошел дальше — потянул набитые бумажным мусором санки.
На перекрестке Большой Бронной и Тверской у газетной витрины стояла кучка людей. Человек в каракулевой шапке пирожком, в пенсне громко читал:
— «Париж, Лондон, София, Берлин, Нью-Йорк, Вена, Рим, Константинополь, Христиания, Стокгольм, Гельсингфорс, Копенгаген, Токио, Пекин, Женева, Цюрих, Мадрид, Лиссабон, Брюссель, Белград. Всем совдепам. Всем, всем, всем. Правительство Федеративной Советской Республики — Совет Народных Комиссаров и высший орган власти в стране Центральный Исполнительный Комитет Советов рабочих, солдатских, крестьянских и казачьих депутатов прибыли в Москву.
Адрес для сношений: Москва, Кремль, Совнарком или ЦИК совдепов…»
Как-то по-особенному звучно, то ли радуясь, то ли с насмешкой, человек в пенсне прочел подпись:
«Управляющий делами Совета Народных Комиссаров Вл. Бонч-Бруевич. Москва, 12 марта 1918 года».
Спрятал пенсне и отошел.
Подбежал парень в желтом дубленом полушубке. От него сильно пахло карболкой, не иначе только что с вокзала.
— Новый декрет? Про что? Про оружие — сдавать в три дня, а то из твоего же по тебе?..
Бородатый солдат с белым отекшим лицом, с забинтованной шеей прикрикнул:
— Перестань молоть! Столицу в Москву перенесли.
— Ясно! Прикатили большевички в Белокаменную! Значит, не сегодня-завтра Петроград отдадут.
— Поаккуратнее выражайся, — обрезал солдат. — И насчет большевичков не бренчи. Я сам большевик! А кому это, по-твоему, Петроград отдадут? Ну? Давай высказывайся…
Парень отбежал и крикнул:
— Известно кому! Кому твой Ленин все отдать хочет? Немцам!
Солдат засмеялся, обнажив желтые, прокуренные зубы, послал парню вдогонку:
— Дурак ты, а еще фельдшер! Навонял карболкой на всю улицу, как обозная лошадь…
Боюсь, не хватит выдержки
— Что с тобой сегодня? — спросил Мальгин, посмотрев на мрачного Андрея. — Здоров? Как твой купец-молодец?
— Я не буду его допрашивать. Не могу!
Андрей рассказал о своей первой встрече с Артемьевым. Мальгин выслушал и ушел, ничего не сказав. Вернулся он быстро, минут через пять.
— Зайди к Якову Христофоровичу.
В кабинете Петерса кроме него, в кресле, стоящем в углу, сидел человек с большой темной бородой и густыми, лохматыми бровями.
— Садитесь, Мартынов, — сказал Петерс. — Почему вы отказались вести дело спекулянта Артемьева?
Андрей молчал, не зная, с чего начать.
Петерс помог ему:
— Он ваш знакомый?
— Хорош знакомый! — вырвалось у Андрея.
И он рассказал все, не забыл упомянуть и про портсигар профессора Пухова. Закончил он фразой, которая, как казалось Андрею, объясняла самое главное:
— Боюсь, не хватит выдержки…
— Что вы на это скажете, Александрович? — спросил Петерс у бородатого.
Тот неопределенно пожал плечами.
— Вы правы, Мартынов, — снова заговорил Петерс. — Сотрудники ВЧК должны, обязаны быть беспристрастными. Человек, лишенный свободы, не может защищаться, а если следователь в дополнение ко всему испытывает к подследственному личную неприязнь — добра не жди…
— Добра? — спросил Александрович. — Разве нас послали сюда творить добро?
— Я имею в виду справедливость, — сухо пояснил Петерс. — Вы свободны, Мартынов.
В коридоре Андрея догнал Александрович.
— Зайдите ко мне.
Пытливо расспросил, как ведет себя Артемьев, на кого дал показания.
— Где ценности, изъятые у него?
— В моем письменном столе.
— Почему не сдали в отдел хранения?
— У кладовщика не оказалось квитанций, и он не принял.
— Хорошо. Идите. Дело и ценности передадите Филатову. Он сейчас к вам зайдет. Портсигар профессора Пухова товарищ Петерс просил вас отдать секретарю Феликса Эдмундовича.
Через час председатель ВЧК Дзержинский собрал всех оперативных сотрудников.
Небольшой кабинет Феликса Эдмундовича заполнили чекисты. Стульев для всех не хватило, некоторые устроились на подоконниках.
