Ознакомительная версия.
Фотографии, от которых к горлу подкатывает тошнота.
И этот узор въедается в память, чтобы вернуться в снах. Сны короткие. Иван держится на ногах день и еще день и все-таки отключается, порой за столом, однажды и вовсе обнаружил, что лежит на диване, забравшись под плед, Машкой же купленный.
…Фотографии лежали на полу. И отчет, зачитанный до дыр.
…Изнасилование.
…И семь глубоких проникающих в брюшную полость ранений.
…Потеря крови…
Ей было больно, а Машка боялась боли, и только это останавливало ее от ринопластики. Она бы к другому специалисту обратилась, но вот читала, что ринопластика – это больно, а лекарства не всегда спасают…
Сейчас Иван сделал бы все, что она хотела. Нос? Пускай. Подбородок с ямочкой? Да. Блефаропластика? Как угодно… он бы кроил и перекраивал ее лицо, тело по Машкиному желанию, лишь бы сама она, упрямая женщина, была жива.
Иван плохо помнил похороны. Родители остановились у Машкиной подруги, и та, наверное, рассказала что-то такое, отчего Машкина мама бросилась на Ивана с кулаками. Она стучала по груди, рыдала, выкрикивала проклятия, а Иван думал лишь о том, что Машка пошла в отца. Такая же высокая.
Смуглая.
Она не заслужила такой смерти.
За Машкиными вещами приехала подруга, та самая, которая носила звание лучшей. Она громко сочувствовала и вещи собирала как-то очень уж долго, перемежая сборы с перерывами на кофе. Пыталась напоить Ивана, и он пил, сдабривая кофе коньяком. Подруга вздыхала, гладила его по руке, заглядывала в глаза и говорила, что время лечит, что ей тоже очень Маргошеньки не хватает…
…Машка не любила свое имя, не объясняя причин, просто требовала называть ее Машкой.
А потом подруга уехала, и Иван стал пить.
Кажется, звонили из клиники, предлагали отпуск, и он согласился. Приходили. Пытались встряхнуть, не то сочувствием, не то разговорами, от которых саднило в горле, и приходилось снова пить, уже здоровья ради.
Коньяк. Конфеты.
Иногда ром.
И снова конфеты или шоколад, вкус которого Иван начинал ненавидеть. Сухой хлеб. Сыр закостеневший. И события той, давней ночи, когда они поссорились.
Машка хотела машину. Она ведь училась на права, долго, целых три месяца училась. И сдала, между прочим, с первого раза. Теорию. С вождением сложнее, но Машка старалась.
И машину заслужила.
Разве нет?
Иван был против. Нет, не потому, что денег жалко, деньги были, и на машину хватило бы, но зачем ей, если он и так Машку возит куда скажет? Она чувствует себя зависимой? С каких это пор? И вообще на дороге небезопасно. Даже если Машка научилась водить, в чем он сильно сомневается, там хватает иных, тех, кто водить не научился… и ему не хотелось бы думать, что Машка попадет в аварию…
Ивану собственные аргументы казались вескими.
Машка отвечала слезами. И это ее вечное, «ты меня не любишь», больше напоминающее шантаж. Любит, поэтому и не купит, и плевать, что у всех ее подруг есть, и только Машка без машины. Подруги – вовсе не причина… хотя как раз-то они и причина.
Она будет осторожна?
Конечно, первые дня два… Иван видел таких вот, осторожных… где? В отделении реанимации. Он смеется? А разве похоже, что он смеется? Иван предельно серьезен. И ему плевать на всех Машкиных подруг разом. У них есть мнение? Да и на мнение плевать тоже! И на Машку? Нет, на нее не плевать. Он и вправду любит, поэтому пытается удержать от глупостей, пусть Машка и сопротивляется всячески. Он обозвал ее дурой? Когда? Только что?!
Машке надо успокоиться и взглянуть на вещи здраво. И нечего слезы лить… слезы не помогут. Если ей нужен повод перед подругами своими похвастаться, то Иван шубу купит или вот колечко, сережки… на отдых свозит, хотя, конечно, расписание у него плотное, но кое-что он может перекроить.
А она уперлась.
Машина, машина… и голова еще гудела, день был тяжелым. Иван же в принципе скандалы на дух не переносил, особенно затяжные. Вот и рявкнул, теряя терпение, что если Машке нужна машина, пусть сама на нее и зарабатывает.
И от ее слез в туалет сбежал, громко хлопнув дверью. А когда вышел, то оказалось, что Машки в квартире нет. Наверняка тоже подруги уйти посоветовали. Порой Ивану начинало казаться, что эти подруги знают все обо всем, оттого и живет Иван не с Машкой, а с ними.
Безумие.
Коньяк. И хлебная корка, которую он грызет.
В дверь звонят, настойчиво так звонят и не уйдут, пока Иван не откроет. А он откроет, только до двери доберется. Надо же, казалось, что коньяк не брал. А он взял, и теперь пол шатается. Влево, вправо, и хорошо, там стена, о стену опереться можно. И опершись идти. Шаг за шагом, до двери. Цепочку сбросить… и замки открыть. Машка на все запиралась, утверждая, что в городе неблагоприятная криминогенная обстановка. Вычитала же где-то… и права оказалась. Неблагоприятная.
Криминогенная.
– Здравствуй, – за порогом, прижимая меховую сумочку к груди, стояла Машкина подруга. Как ее звать-то?
Хитрое имя.
Доминика?
Валерия?
Нет, иначе… Иллария! Точно, Иллария, Машка ее еще Ларкой называла.
– Я… мне очень нужно с тобой поговорить.
Иван кивнул, покачнулся, но на ногах устоял. Он подозревал, что говорить сейчас не способен.
– Я войду?
Пришлось пропустить.
Высокая, почти с Ивана ростом. Стрижена коротко и волосы торчат перышками. Лицо худое, с правильными чертами, но подбородок, пожалуй, немного тяжеловат. И нос с горбинкой… наверняка она тоже мечтает убрать эту горбинку. Всем кажется, что если исправить что-то в себе, то и жизнь волшебным образом переменится. Она стянула куртейку из щипаного меха, оставшись в ярком свитерке и джинсиках, облипавших тонкие Ларины ноги.
– Тапочки… возьми… пол холодный, – надсаженным голосом произнес Иван. И подумалось, что прежде он алкоголиков презирал. Слабые люди, не способные с собой справиться, а теперь вот оказалось, что и сам он ничуть не лучше.
– Ты, вероятно, голоден. Я вот… – Иллария подняла пакет. – Пойдем, погрею… ты давно пьешь?
– Давно. Наверное.
– Ничего, это пройдет.
Хотелось бы верить. На кухне Лара окинула взором руины Ивановой жизни и, хмыкнув, открыла окно.
– Что ты…
– Накурено, – пояснила она. – И бардак невозможный. А тебе надо немного протрезветь. Я кофе сварю. Пьешь?
– Пью, – Иван поднял бутылку, в которой еще оставалось на дне.
– Я не про это, – бутылку забрала, содержимое ее отправилось в мойку, окропив груду грязных тарелок. – Разговор будет серьезный, поэтому, будь добр, посиди и не мешай.
От Лары пахло жасмином, и аромат этот удивительным образом ей шел. А все-таки некрасивая. Несмотря на правильные черты лица, на фигуру, которая почти модельная… модельно-плоская… кажется, Лара пыталась пробиться, Машка ведь рассказывала… а он слушал вполуха.
Точно, не получилось в модели… и она в бизнес пошла. А в бизнесе у нее получилось…
Чем она торгует?
Цветами? Духами? Проклятье, забыл.
Она же, надев полотняный фартук, засучила рукава и принялась за уборку.
Посуду – в посудомойку. Мусор – в мусорное ведро, туда же окурки и пустые пачки. Пепел со стола стряхнуть, и содержимое холодильника спровадить вон. Завязать пакет.
– Вынеси, – Лара сунула пакет Ивану в руки. – Я еще плиту протру и будет более-менее порядок… ненавижу бардак.
Он дотащился до мусоропровода и, кое-как запихав пакет в нутро его, долго стоял, прислушиваясь к шорохам. Воняло картофельными очистками и ацетоном. Странно, но от вони полегчало. А Ларка сварила крепкий кофе со специями.
– Садись и пей, – она сунула под нос чашку. Сама же занялась пакетом, из которого появлялись коробочки с китайской лапшой, кажется, еще уткой, рыбой.
– Зачем ты пришла?
От кофе в голове прояснилось.
– Не надо было? – она пригладила взъерошенные волосы. – На работе сказали, что ты в запой ушел. А запои, Иван, чреваты.
…Машка называла его Ванечкой. Или Ванюшей. Или еще Ивашкой, а Иваном – никогда.
– И в тебе проснулась жалость?
– Во мне? – она хмыкнула.
Сама же чай пила. Зеленый. С жасмином.
…Машка купила целый мешок этого чая, потому что полезен и китайский. Пила, морщила носик и вздыхала, все-таки полезные вещи редко оказываются вкусны.
– Во мне проснулось желание выяснить, кто убил Машку, – чай она размешивала серебряной ложечкой на длинном черенке, не заботясь о том, чтобы ложечка не ударялась о стенки чашки. – Ты ешь, ешь… ты еще пьян, но уже вменяем.
Злая. И некрасивая. В Иване даже профессиональный интерес проснулся, как возможно подобное, чтобы лицо с настолько правильными чертами было таким некрасивым? И горбинку с носа ей убирать нельзя, потому как горбинка эта придает лицу индивидуальность. Убери – и останется просто правильное. Некрасивое.
– Возможно, мне следовало бы вмешаться раньше, – она почесала запястье. Тощая рука, бледная кожа и синие вены.
– И ты ешь.
– Я не хочу.
– Ешь, – Иван встал, в шкафу еще оставались чистые тарелки. – Ты тощая.
Ознакомительная версия.
