Так и с языком. Можно себе представить, какой гигантский скачок совершит человечество, когда достигнет единоязычия. Как продвинется вперед наука, а за нею и экономика. Возрастет взаимопонимание, подскочит жизненный уровень, исчезнут войны…
Я решил, что следующим из членов ИСЛЭ отправлю на тот свет именно Шамполиона.
Впрочем, его размышления натолкнули меня на идею пополнить "Точный словарь Масперо" расшифровкой понятия "усовершенствование". Завершив работу, я разослал текст всем членам Совета, как это и было между нами заведено.
Ограничусь здесь лишь преамбулой, которая непосредственно предшествовала расшифровке.
"Понятие усовершенствование носит исключительно условный характер, поскольку объективного процесса "усовершенствования" в природе не существует. Если понимать под усовершенствованием движение от более примитивных форм к более сложным, мы неизбежно натолкнемся на противоречие, которое заключается в одном из представлений совершенного как простого. Не зря ведь одно из бытующих мнений гласит: все гениальное – просто (просто до гениальности). А уж что может быть совершеннее гениального? С другой стороны нельзя и утверждать, что усовершенствование – напротив, движение от сложного к простому, поскольку в наиболее общей форме подобный процесс называется деградацией. Выход тут возможен только один: столкнуть понятия примитивное и простое. Рассматривать процесс развития как движение от примитивного к более сложному (промежуточное состояние), и далее – от сложного к более простому. Т.е. рассматривать примитивное и простое, как понятия полярные. Рассмотрим сказанное на следующем силлогизме: человек – существо до редкости примитивное и мерзкое; человек – существо достаточно мерзкое, но в нем бродят сложные процессы, он подвластен сомнению, а значит существует надежда на его духовное возрождение; человек – существо, всеми поступками и помыслами которого управляют сложные биохимические процессы (не так ли, господин без пяти минут Нобелевский лауреат Лепаж-Ренуф?), а значит, несмотря на всю архисложность этих биохимических процессов, сам человек остается существом до редкости примитивным и мерзким. Т.е. фактически ничего не меняется, человек остается прежним, и вместе с тем он прошел процесс усовершенствования. Ибо усовершенствование – ни что иное, как переосмысление: простота – лишь осмысленная примитивность и одновременно конечная точка развития. Любой процесс усовершенствования тем самым можно считать движением по замкнутой кривой…
Хотите, поделюсь одной любопытной историей?
Некий дракон по имени Бил Болл специализировался на уничтожении произведений искусства. Как и многим знаменитым художникам, в своей деятельности ему суждено было пережить несколько периодов: испанский, когда он расправился с несколькими полотнами Эль Греко, Веласкеса, Пикассо и Сальвадора Дали, итальянский – Джорджоне, Караваджо, Тициан, Ботичелли, французский – Пуссен, Делакруа, Монэ, Ренуар, Тулуз-Лотрэк… По-видимому, он двигался с юга на север и уже подбирался к знаменитым фламандцам и голландцам, когда случилась непредвиденная вещь. Он "вышел" на Питера Брегейля, оснащенный горючей жидкостью и еще – на всякий случай – царской водкой, глянул на одно из знаменитейших его полотен и… ничего не почувствовал. Не было привычной дрожи в руках и холодной пустоты в груди, когда всем своим нутром проникаешься великой исключительностью момента, когда на мгновение не только внутренне, но и внешне превращаешься в дракона (я и сам неоднократно переживал подобное – на спине разворачиваются мощные, зигзагообразные, перепончатые крылья, на пальцах, словно лезвия автоматических ножей, выстреливают когти, а глаза загораются красным пламенем), не было ощущения великой значимости творимого, а ведь только это ощущение и отличает дракона от остальных. И он задумался…
Потом он засел в здании музея, захватив картину "в заложники". И поставил следующее условие: если найдется кто-либо желающий умереть во имя спасения знаменитого шедевра, пусть приходит. Дается три часа на размышление. Доброволец заведомо обрекает себя на гибель, однако в этом случае картина остается цела. И никаких фокусов: перед ними не желторотый юнец, а матерый, знающий свое дело дракон.
Минули час, второй, близился к концу третий. Била Болла охватило отчаяние: оказывается все было напрасно, ничего не значили эти куски холста с намалеванными на них фигурками, жратвой и пейзажами. И никакой он не дракон, коль взялся столь примитивным способом выказывать свою ненависть. Уничтожение подобной мазни не возвышает до уровня Дракона!.. Оставалось пять минут, когда в зале появилась молоденькая девушка.
– Привет, – весело сказала она, – это я.
– А это я, – ответил ей Бил Болл.
– Покажи мне картину, – тут же попросила она.
Голос Била Болла дрогнул.
– А что, раньше тебе не приходилось ее видеть?
– Только на репродукциях. Ведь я прилетела из Лиссабона, а раньше никогда не была в этом городе. Но я видела другие его работы. Я обожаю Брегейля.
Бил Болл слегка успокоился.
– А как тебя зовут?
– Мария… Мария Коста дель Сантуш.
– Святая Мария, – усмехнулся Бил Болл. – Ладно, полюбуйся на нее, имеешь право. А потом приступим к делу. Желаешь погибнуть как картина или как человек?
– Как это? – не поняла Мария.
– Ну, я могу облить тебя горючей жидкостью и поджечь, а могу просто пустить пулю в сердце.
– Пожалуй, все-таки лучше пуля, – сказала Мария.
– И ты совершенно уверена, что ценой собственной жизни хочешь спасти картину от уничтожения?
– О, да! Я обожаю Брегейля, – повторила Мария.
– Тогда начнем сначала, – проговорил Бил Болл более жестко. – Вытяни, пожалуйста, руки вперед.
– Зачем?
– Делай то, что тебе говорят, иначе через мгновение мы взлетим на воздух. Вместе с Брегейлем. Думаю, тебе хорошо известно, что драконы не снимают с себя тротиловых жилеток. Никогда.
Она вытянула руки вперед.
– Так. Отлично. А теперь правую ладонь медленным движением перекладываешь на ягодицу. При этом один неловкий жест – и мы взрываемся: ты, я и Брегейль.
Мария повиновалась.
– Чудно. – Бил Болл вытер пот со лба. Мария же казалась совершенно невозмутимой. – А теперь еще медленнее ты собираешь складками юбку и извлекаешь на свет божий свою хлопушку.
– Что за бред! – воскликнула Мария, но Бил Болл расстегнул на себе рубашку и взялся за кольцо.
Тогда Мария принялась медленно собирать на ягодице юбку.
– Хорошая девочка, – похвалил ее Бил Болл. – Пистолет берешь за рукоятку кончиками пальцев и бросаешь на пол.
На выложенный узорами паркет музея грохнулась "Беретта" 9-го калибра.
– А теперь познакомимся снова. Как тебя зовут?
– Мария Коста дель Сантуш.
– Это мы уже проходили.
– Комиссар Интерпола Мария Коста дель Сантуш, – представилась она.
– Всего лишь комиссар Интерпола, немного обидно, – пробормотал Бил Болл. – Ну ладно, ты по-прежнему уверена, что желаешь умереть?
– Я обожаю Брегейля, – не задумываясь, повторила Мария.
– Разумеется, ты рассчитывала на хлопушку. Теперь у тебя ее нет и, если хочешь, можешь убираться. Ведь ты такая молоденькая…
– Я не очень-то и рассчитывала на пистолет, – сказала Мария. – Я знала, с кем имею дело, и… я остаюсь.
– И ты никогда уже не сможешь наслаждаться Брегейлем.
– Неважно.
– Спасибо тебе, Мария Коста дель Сантуш. – Бил Болл поднял с паркета "Беретту" и повертел ее в руках. – Смотри, как умирают настоящие драконы.
Через мгновение его череп разлетелся на мелкие кусочки.
Мария Коста дель Сантуш подошла к картине, извлекла из кармана носовой платок и попыталась вытереть долетевшие до полотна капли крови.
– К картине не прикасаться! – послышался окрик.
В комнату одновременно ворвались группа специальных агентов и толпа искусствоведов…
На Санторин я прилетел под вечер, когда солнце уже коснулось Средиземного моря. Самолет еще только разворачивался для посадки, а я уже разглядывал через иллюминатор высокий обрыв, спускающийся к воде, пару белых теплоходов, покачивающихся у пристани, и высеченную в скале дорогу, по которой наверх двигалось несколько осликов. Чуть в стороне к белокаменному городу, расположенному на вершине горы, полз фуникулер.
Город имел название Фира – столица греческого острова Санторин. Филиал дублинской штаб-квартиры ИСЛЭ почему-то находился здесь. С любопытством побродил я по улицам, сплошь заставленным небольшими магазинчиками и тавернами. Располагалась Фира не столько по горизонтали, сколько по вертикали, террасами спускаясь к воде. Согласно распространенному мнению, Санторин – сохранившийся осколок Атлантиды. Здесь можно увидеть то, чего не увидишь более нигде, скажем, пляжи из черного песка. Белые лежаки и разноцветные зонтики от солнца смотрятся на его фоне весьма экзотически. Неподалеку от Санторина в легкой дымке покоится островок Неа Камэни, в арсенале которого – просыпающийся время от времени вулкан.
