«Ну, как хотите, Потриен, только не разбазаривайте на них слишком много зарядов. Патронов жалко».
Это понимает и сержант, а потому предлагает компромиссное решение: он выставит нас связанными на солнышко, пока мы сами не подохнем. Будет дешево и поучительно.
Пока он разглагольствует, мы продолжаем отбивать шаг.
Подбородок вперед, ногу не сгибать. Жжет солнце, пыль забивает рот, а сержанту приходит на ум новый диалог — на сей раз между ним и президентом Французской республики. Президент приезжает будто бы на маневры, и Мендоса, рыжий испанец, первым же выстрелом, вместо мишени, попадает в номерок на шее бегающего по пристани пинчера начальника пожарной охраны.
«Скажите, Потриен, — спрашивает президент, — как в этой роте идут дела со стрельбой?»
Потриен гордо отвечает:
«Ваше превосходительство! Этот рыжий новобранец два раза из десяти попадает с неполных пяти шагов в восьмиэтажное здание новой таможни!»
«Браво, — говорит президент. — Вот уж никогда не поверил бы…»
Вообще — то Мендоса с пяти шагов не попал бы и разу, но Потриен не может сказать об этом президенту, потому что тот велел бы немедленно распустить легион.
Сержант улыбается, смеется, сдвигает кепи на затылок и…
И без всякого перехода его вдруг охватывает припадок бешенства. Издав дикий вопль, он с налившимися кровью глазами начинает сыпать проклятьями, трясет кулаками, швыряет на землю и топчет ногами свою трость, а потом на остатках дыхания шипит:
— Хватит! Хватит! Негодяи… отставить это… Балет какой-то, еле бредут, шаркают ногами… Ну, погодите… сволочи!..
Он запыхался. Мы тоже. И сержант и рота останавливаются, тяжело дыша.
На стене форта появляется какой-то тип, усаживается на ней верхом, потом вновь спускается во двор и поднимает на стену несколько дымящихся котелков.
— Отставить, — орет Потриен. — Похлебка подождет. Еще не обед! Сначала для аппетита парадный шаг…
И начинается… Подбородок вперед, ногу не сгибать…
Сейчас Потриен — совсем другой человек. Готовый ударить коршун, крадущаяся к жертве рысь… Присев на корточки, он всматривается в наши ноги.
— А-а-а… — вопит он вдруг, показывая на одного из солдат. — Шпион! Предатель, шпион! Я тебя раскусил!.. Переоделся! Ты — старая арабская баба! Точно! Мужчина так отвратительно ходить не может!.. Отбивай шаг, сукин сын! Отбивай шаг, или я из тебя котлету сделаю… Ать… два!.. Ать… два!..
Пригнувшись, Потриен оббегает вокруг колонны и с другой стороны присматривается к нашим коленям. Кто-то теряет сознание. Его относят в сторону. Сержант качает головой.
— И это солдат… Парадным шагом, марш!.. Вперед… И вновь он, пригнувшись, бегает вокруг нас.
Ну вот — пришла и моя очередь.
— Эй! Ты — несчастный, заезженный, больной ревматизмом верблюд! Выйти из строя! Смирно! Смирно, ты — лодырь, болван на резиновых ногах!
Затем голос его становится тише, но теперь он полон ехидной насмешки.
— Скажите-ка, рядовой, вам известно, что сказал бы мне генерал, если бы увидел то, что у вас называется парадным шагом?
— Так точно, известно.
Он чуть оторопел. Потом с улыбкой развеселившейся гиены сказал мне:
— Та-а-ак? Ну, так что же сказал бы господин генерал? Прошу вас, смелее… Я слушаю.
Я почтительным тоном ответил:
— Разрешите доложить, mon sergent, господин генерал сказал бы: «Не понимаю, Потриен, что понадобилось здесь этой милой барышне.»
Вопль, прозвучавший после этого, каждый из нас не забудет и через много лет.
— Каналья!..
Я спокойно стоял по стойке смирно. Человек я кроткий, но не трус. Голос сержанта внезапно стал медовым.
— Гм… так… ну, хорошо! Одним словом, демонстрируем остроумие. Что?… Отлично. Я это учту. В дальнейшем постараюсь побольше заниматься с вами — в первую очередь парадным шагом! Ремень!
«Хочет ударить? — подумал я. — В этом случае недолгой быть моей службе в легионе, и кончится она военно-полевым судом».
Нет… Он лишь привязал ремень к моей ноге, взял другой конец в руку — и мы замаршировали… Согнувшись чуть не вдвое, сержант, когда я опускал ногу, обеими руками дернул за ремень так, что мой башмак со страшной силой ударил о землю. Я подумал было, что у меня сломалась нога…
Черт дернул меня зацепиться кончиком штыка за один из котелков, выставленных на стене… Котелок перевернулся, и похлебка хлынула на широкую спину пригнувшегося сержанта.
Моей — то ноге было только больно, а у сержанта вид был такой, словно его окунули в парашу.
— Взводный!
Рота стояла бледная, как полотно. Всем было ясно, что добром эта история для меня не кончится. Взводный вышел из строя.
— Об этом сукином сыне, ублюдке доложить в рапорте. Предлагаю пять суток гауптвахты.
Спасибо. Если он предлагает пять суток, то капитан добавит еще десять, майор — еще восемь и в конечном счете тридцать дней мне обеспечены, как пить дать.
— Марш! На обед… Рамз!..
Это должно обозначать «rompez!» — «разойдись!» Да, друзья мои. Что вы знаете о том, каково в этой гнусной Африке привыкать к самой тяжелой в мире службе за самое низкое в мире солдатское жалованье?
Жювель, зубной техник из Тараскона, который начал подделывать документы, чтобы только избавиться от возни с чужими челюстями, был человеком образованным и рассказал мне, будто один из служащих консульства, которому он пломбировал зуб, говорил, что у китайских солдат жалованье даже меньше, чем у легионеров. Однако если учесть, что китайская армия в промежутках между боями усиленно занимается самоснабжением, в то время как легионеру грозит полевой суд за несчастную козу, пропавшую у усмиренного арабского племени, придется согласиться, что китайцам живется все-таки легче.
Я уж не говорю о марш-бросках в сорокаградусную жару в полном снаряжении. Надо и мчаться по пустыне на горячих, как сковородки танках, и мучиться от прививок восьми разных видов, и маршировать с утра до вечера с пятиминутными привалами после каждых трех часов… Надо мостить дороги и прокладывать тропы в горах Атласа, надо уметь строить железнодорожные мосты и укреплять дамбы, а кроме того, надо стирать свое белье и тратить два часа в день на то, чтобы ремень, пуговицы и башмаки сверкали, как новенькие. И, наконец, надо проливать кровь, покрывая себя легендарной славой, в Индии и на Мадагаскаре — за Францию, но, если понадобится, и за Исландию, потому что на знамени легиона не стоит «За родину и честь», а только «За честь».
У нас нет родины.
Загляните в музей в наших оранских казармах. Мы проливали кровь в Крыму, мы покрыли себя славой в Мексике при императоре Максимилиане. Мы сражались под Садовой и Седаном, на Марне и где угодно. Ради чего?
В этом — то и загадка.
От других французских солдат нас отличает синий пояс. Такие есть только у нас.
И на всех парадах впереди всех французских частей идут легионеры.
Мы шутим, дерзим, сорим деньгами, если удается их где-нибудь раздобыть, но гордимся мы именно этим.
C'est la legion.
Однако тридцать дней гауптвахты все-таки гнусность.
Нельзя зайти даже в войсковую лавочку, а за ворота форта выход разрешен, только если тебя назначили в караул. Две смены по три часа на лестнице с карабином в руке.
Наступает вечер. Мы идем за начальником караула по короткой дороге через пустыню в сторону города.
— Можно закурить, — говорит добродушный капрал-русский.
Зовут его Ярославский. Хороший парень. У него приятный низкий голос, но говорит он редко и мало.
— Договорись с ним, — тихо говорит мне Альфонс, — чтобы он после смены отпустил тебя на час в город. Придешь немного в себя, а то вид у тебя — хоть ложись и помирай.
— Думаешь…стоит попробовать?
— Вполне. Русский — свой парень. Даже не похож на легионера. Скорее уж на миссионера.
Идея недурна. Когда мы входим в караулку у входа во дворец, как раз темнеет.
Мы ставим карабины в пирамидку. Приносят ужин. «Скажите, господин капрал, когда смена?
В одиннадцать.
Он старается экономить слова в любой фразе. — Я уже двадцать дней без увольнительных, — говорю я, — а будет один свободный час…
Он смотрит на меня. У него большие, умные, грустные зеленые глаза.
— Можете сходить в город.
— Спасибо.
— Вернуться точно.
— Обещаю.
Если я не вернусь вовремя, быть беде. В дверях появляется лейтенант.
— Gardez! A mon commandant! Прибыли в составе: шесть рядовых и разводящий! — рапортует русский.
— Передаю вам командование караулом.
— Oni, mon commandant!
— Двух человек к главному входу, одного к боковому на улице Лавуазье.
— Oni, mon commandant! Лейтенант уходит.
— Aux armes!
Мы выходим. У главного входа, по двум сторонам самой верхней ступеньки стоим мы с Альфонсом. Так в ослепительном, режущем свете мощных ламп мы должны три часа стоять, словно восковые фигуры в паноптикуме…
