В зале я задумываюсь, куда отправиться. Осматриваю зал, в котором мы ужинали. В свете фонарика он выглядит еще печальнее, чем при свечах, и мне кажется, что какие-то маленькие существа убегают в темноту от луча света. Я даже думать не хочу, что это за животные.
По коридору добираюсь до кухни. Кафельный пол в темноте кажется дорогой в преисподнюю. «Это всего лишь печка, — убеждаю я себя и на ощупь двигаюсь дальше. — Это всего лишь печка, Эмма».
Но вдруг луч фонарика выхватывает дверь в подвал. Она открыта. Это мне не нравится. Только через пару секунд я осознаю, в чем странность. Если внизу, в душевых, кто-то есть, то там должен гореть свет, разве не так? Но там хоть глаз выколи!
Я бегу по лестнице в подвал, слышу тихие жалобные стоны ветра, который гуляет в проходах, но есть еще что-то, какой-то другой звук. Это шепот. Совершенно точно, там внизу шепотом говорят двое. Я превозмогаю отвращение и проскальзываю вниз по лестнице. «Убийцы твоей матери…»
У людей, которые перешептываются в темноте, наверняка есть тайна.
Луч фонарика падает на голые каменные стены. Шепот становится громче, но у меня возникает чувство, что звук идет не со стороны душевых слева от меня, а справа.
Я ощупью пробираюсь вперед, бегу по разветвляющимся подвальным коридорам и снова замираю, чтобы убедиться, что на верном пути. Но чем дальше я продвигаюсь, тем тише шепот.
И вдруг я оказываюсь перед глухой стеной. Тупик. Когда я хочу вернуться, снова слышу странный жалобный стон, на этот раз громче, чем на лестнице. Невольно я останавливаюсь, от этого звука у меня мурашки по коже, пытаюсь подобрать безобидное объяснение этому феномену.
Неужели просто ветер гуляет в коридорах? Ведь я тогда должна его ощущать? Может, здесь есть какие-то старые каминные дымоходы, в которых возникает этот звук? Он то стихает, то нарастает снова — жалобный, громкий, пронзительный. Вдруг я подумала о маленьких детях, которые хотят, чтобы матери взяли их на руки. Крошечные морщинистые младенцы, которые только что сделали первый вдох.
Эмма, соберись! У каждого дома есть собственные звуки, к которым нужно привыкнуть. Глухая ночь на дворе, можно услышать все, что угодно, особенно после такого ужасного кошмара.
Я бегу обратно в сторону душевых, снова прислушиваюсь к шепоту, но ничего не слышно, лишь это странное завывание, то громче, то тише. И тут я уже не уверена, реально ли оно. Может, оно просто в моей голове? В свете фонарика коридоры выглядят одинаково, я больше не могу различить, где главный ход, а где ответвление. Я бегу быстрее и вновь оказываюсь в тупике, на этот раз перед закрытой стальной дверью. Когда я прижимаюсь к ней, чувствую вибрацию, словно от громких ударов в литавры. Я в растерянности прислоняюсь лбом к стали, желая понять, что происходит. Неужели эта барабанная дробь — всего лишь стук моего сердца? Оно колотится в моей груди от волнения. Прикладываю ухо, мочкой ощущаю холод, но это меня озадачивает еще больше: я уже не могу различить, исходит ли звук из-за двери или же все это мне только мерещится. Я бы сейчас разбила голову об эту дверь, только бы это все прекратить. «Мама, — думаю я, — мама». Мне нельзя оборачиваться! Господи милостивый, мне нужно сейчас быть благоразумной, бежать отсюда наверх, к безопасной теплой постели. Я бегу и ударяюсь во что-то теплое и мягкое. Пытаюсь вдохнуть, но мое лицо закрыто тканью.
— Эй, осторожно!
Загорается лампочка на потолке, внезапно все озаряется светом. Он такой слепящий, что мне приходится щуриться. Только теперь я узнаю Филиппа. В него я и врезалась.
Я дышу глубоко и пытаюсь успокоиться. Сердце еще колотится, но все звуки пропали. Хоть что-то хорошее.
— С тобой все в порядке?
Я киваю. Говорить не могу, боюсь, что голос откажет.
— Ты ищешь туалет? — спрашивает Филипп. — Тогда мы собратья по несчастью.
Глаза медленно привыкают к свету, поэтому я не могу толком рассмотреть выражение его лица, но уверена, что он врет. Такие, как он, не ищут туалет по ночам, тем более в подвале. Они ссут прямо из окна.
— Здесь внизу еще кто-то есть? — неожиданно слышу я свой голос.
Он озадаченно смотрит на меня, проводит рукой по волосам:
— Понятия не имею.
Он разворачивается к мужской душевой.
— Но здесь был какой-то звук. Ты ничего не слышал?
Филипп смеется.
— Ты имеешь в виду это завывание? Звучит жутковато, правда? Наверное, где-то здесь вентиляционная шахта. Или животные какие-то.
Уже легче, значит, этот звук мне не почудился. И, значит, я не сошла с ума. Филипп отворачивается.
— Мне тебя подождать? Тогда мы сможем вместе подняться.
Я благодарно киваю. Даже если он врет, все равно лучше, чтобы он был рядом и я не блуждала по этому замку ужасов одна.
Я открываю дверь в женскую душевую, включаю свет, потом иду к туалетам и останавливаюсь как вкопанная. Средняя кабинка заперта изнутри. На старомодном поворотном замке — красный цвет.
— Николетта? — теперь я сама почти шепчу.
Молчание.
Я чувствую, что от страха у меня ком в горле. Кто закрывается посреди ночи в кабинке, да еще без света? И зачем? Это совершенно точно не София. И, очевидно, не Николетта. Я заставляю себя опуститься на колени: может быть, смогу увидеть ноги. Но двери доходят до самого пола, выложенного старой плиткой.
«Убийцы твоей матери, — снова звучит во мне голос. — Убийцы твоей матери…»
В моей голове все идет кубарем: кошмар, падение на лестнице, шепот и вот теперь это. Внезапно все кажется абсолютно абсурдным: блуждания в темноте, приступы паники. Во всем этом совершенно нет смысла!
Я выбегаю и мчусь по коридору в сторону лестницы, где меня перехватывает Филипп:
— Эй, разве мы не договорились вместе подняться наверх?
Я стараюсь как можно лучше скрыть смятение. Но мне это просто не удается.
— Что ты здесь делаешь? — выпаливаю я.
— Что? — Филипп останавливается посреди кухни, в которой мы тем временем оказываемся. — Что ты имеешь в виду?
— Именно то, что я спросила. Что ты здесь делаешь, в этом месте?
Он светит мне в лицо, но я все же вижу, как сощурились его глаза.
— Ты же сама прекрасно знаешь, зачем мы все здесь! — шипит он.
— Нет, я не знаю этого. — Я чувствую, как начинаю дрожать.
Филиппа как будто подменили. Он рассерженно смотрит на меня:
— Наверное, ты слишком труслива, чтобы признаться, но я уверен, что с твоим отцом было то же самое, что и с моим!
Я настолько озадачена, что не могу вымолвить ни слова. Из-за моего отца? Мой отец мертв. Означает ли это, что Филипп тоже сирота? Здесь летний лагерь для сирот, что ли?
Глаза Филиппа сверкают, как у забияки, красивые губы сжались от злости. Теперь между мной и ним пролегла целая пропасть. Не говоря ни слова, он мчится прочь и исчезает в темноте. Я смотрю ему вслед. Что он этим хотел сказать? Я мало знаю о своем отце. Только то, что для мамы он был героем и они мечтали пожениться в Пратере[3] в Вене.
Я выключаю фонарик и шагаю прочь, останавливаюсь, только когда добираюсь до спальни. София лежит в той же позе, в которой я ее оставила.
Я устало валюсь на кровать, но понимаю, что сейчас слишком накручена, чтобы заснуть. Я сдвигаю комковатую подушку назад, чтобы усесться. И вдруг замираю от шороха, словно развернули фольгу от жевательной резинки. Неужели под моей подушкой что-то есть? Я засовываю руку и натыкаюсь на предмет. Вытягиваю его, чувствую с одной стороны гладкую поверхность, с обратной — небольшие неровности. Эта штука прямоугольная, напоминает открытку. Тут же хватаю фонарик и подсвечиваю.
Неровности на тыльной стороне блестят на свету — это высохший клей с ошметками бумаги.
Фотографию, которую я держу, явно откуда-то вырвали…
Мой бедный дружочек.
Мне следовало написать это письмо намного раньше, а теперь, наверное, уже слишком поздно. И все же начну с того дня, когда мы впервые увиделись. Стоял май, вероятно, был понедельник, потому что мне нужно было развесить белье в саду, где между деревьями зигзагами натянули веревки в несколько метров. Она возникла, как привидение, между рядов вывешенных простыней. Переполненная плетеная корзина со стиранным бельем клонила ее изящное тело к земле, и все же девушка казалась воздушным цветком. Прости меня за этот рассказ, но твоя мать всегда настраивала меня на поэтический лад.
Вдохновляла меня.
От тяжелой ноши ее щеки порозовели, на лбу блестели капельки пота. Первое, на что обращаешь внимание, — это ее огромные голубые глаза с оттенком лилового на бледном лице, словно незабудки после летнего дождя. Но ты это и так прекрасно знаешь, ведь вы так похожи. Но, наверное, тебе неизвестно, что раньше именно в таких ярких голубых тонах рисовали одеяние святой Марии. И Мария, явившаяся в данном случае источником всех бед, сыграла не последнюю роль в случившейся катастрофе. Однако в то утро ничто не предвещало беды, и, очевидно, девочка совершенно ничего не подозревала о впечатлении, которое она производит.
