Коридор был совершенно пустым, и я насчитала только две двери на шестьдесят шагов. Вторая, расположенная в самом конце, была чуть приоткрыта.
— Сергей Алексеевич? — остановившись у порога, произнес в щель Симбирцев.
— Заходи, дорогой, — раздался из глубины низкий голос, чересчур округло выговаривающий «о», как это делают северяне.
Охрана осталась в коридоре, а мы с Леонидом Борисовичем прошли в кабинет.
Нас встретил сутулый пожилой мужчина, который как бы нехотя протянул руку боссу и ограничился легким кивком в мою сторону.
Мне этот человек показался очень неприятным на вид, и первое впечатление от встречи было самым отталкивающим. Может быть, это произошло потому, что хозяин кабинета немного походил на моего отца…
* * *
Память об отце еще свербила. Я никак не могла совместить два образа, жившие в моей душе, — доброго папы и мерзкого предателя.
Единственное, что совпадало в этих двух ипостасях, столько лет подряд ведущих в моей душе сражение не на жизнь, а на смерть, — это лицо. То доброе и любящее, знакомое до каждой морщинки в уголках глаз, то искаженное в злобной гримасе. Впрочем, таким я видела его только один раз — в нашу последнюю встречу.
А до той поры моя жизнь протекала вполне безоблачно. Высокий чин отца обеспечивал нашей семье спокойную и состоятельную жизнь. Родители меня баловали, и я не помню, чтобы хоть раз на мою просьбу ответили отказом. Количество кукол в моей спальне исчислялось десятками, каждое воскресенье я получала в подарок какую-нибудь обновку, а уж о сладостях и говорить не приходится.
До сих пор мне снятся наши прогулки — шелест хвои в лесу, смутные силуэты танкеров в бухте, бешеные морозы и прохладный ветер летом, китовая туша на палубе с соленым жирным запахом и пятящийся по песку краб, который отступает от моих детских сандалек…
А когда я слышу по радио слова: Дальнереченск, Дальнегорск или Лучегорск, мое сердце замирает, как будто меня окликнул знакомый голос.
Странно, что мама помнится не так ясно, не так полно, как отец. Может быть, потому, что удар, нанесенный ее внезапной смертью, был настолько силен, а последствия его столь гибельны для нашей семьи, что я перенесла всю мощь своей памяти с любви на ненависть?
Порой мне кажется, что это не совсем честно. Получается эдипов комплекс наоборот — я ненавижу отца за то, что он предал память о матери. Как взрослый человек, я могу найти оправдания его поступку, но, видно, ребенок во мне пока что сильнее и его отчаянный вопль заглушает тихий голос разума.
Об этой семейной истории мне слишком тяжело вспоминать. И тем не менее не проходит ни одного дня, чтобы я не растравляла свою старую рану.
Сначала это давало мне силы жить, укрепляться в этой жизни и бороться. Теперь это уже как молитва — твердишь каждый день, зная слова назубок, и ждешь помощи. А она приходит не всегда…
* * *
— Я только что был у Бурденко, — сразу же начал Симбирцев, — он говорит, что мой вопрос почти решен. Так что если бы вы, Сергей Алексеевич, со своей стороны оказали посильную поддержку…
— Поддержку, говоришь, — еще натужнее окая, отозвался тот. — А как же мои товарищи? Правильно ли они меня поймут? Не скажут ли, что Пономарев предал русское дело и пошел на поводу у инородцев? Не хотите ли чего-нибудь прохладительного?
Пожилой человек вопросительно обернулся ко мне. Пить мне не хотелось, но я решила, что стоит попросить какую-нибудь минералку. Пока хозяин кабинета отдавал распоряжение секретарю, разговор продолжался.
— Сергей Алексеевич! — в ужасе прижимал Симбирцев руки к груди. — Если дело только в этом… Я не знал, что подобные вопросы имеют для вас первостепенное значение. Но даже если и так, то какой же я инородец? И мама, и папа, и вся родня…
— Да я не про тебя, — отмахнулся Пономарев. — Насчет тебя вопросов не возникает. Я в целом вопрос подымаю. Ты ведь как-никак демократ. А те, которые тут наверх взобрались, хоть и находят иногда общий язык с чаяниями простого народа, все равно задницу преступному режиму лижут. Разве не так?
Принесли минералку. Отослав секретаря, Пономарев сам откупорил бутылку и налил мне искрящейся «Перье» в узкий высокий стакан.
— Задницу режиму? — машинально повторил Симбирцев. — Нет, погодите, Сергей Алексеевич, ведь вы преуспевающий коммерсант, и мы, слава Богу, не конкуренты, так ведь? Зачем тогда обострять? Или у вас имеются свои политические амбиции? Скажите мне прямо, вы поддерживаете какую-то иную кандидатуру из известного вам списка? Если так, то я, наверное, в вас ошибся…
— Погоди, — Пономарев понял, что перегнул палку. — Больно ты быстрый.
— Так время ждать не будет, Сергей Алексеевич, — усмехнулся Симбирцев. — Выборы уже на носу. Так что определяйтесь.
— Я уже определился, — снова взял серьезный тон его собеседник. — Просто я хотел обрисовать общую перспективу. Объективную, прямо скажем.
— С удовольствием выслушаю ваши соображения, — прервал наступившую паузу мой босс.
Я заметила, что после разговора с демократом-депутатом гоблинского вида Симбирцев стал чувствовать себя гораздо увереннее — исчезла легкая сутулость, походка стала чуть более быстрой и целеустремленной. Исчезла морщинка между бровей — до визита в облдуму Леонид Борисович часто хмурился и пощипывал себя за мочку уха. Сейчас его руки не требовали, чтобы их чем-нибудь занимали, и были спокойны и расслабленны.
Видимо, основной этап нашей сегодняшней трассы прошел вполне благополучно и все остальные визиты не имели такого определяющего значения, как встреча с Андреем Николаевичем Бурденко.
— Список, конечно, не ахти, — раздумчиво продолжал Пономарев, не забывая окать, — есть там и патриоты. Но обстановка настолько серьезна, что ошибиться нельзя. Все, кто мог бы оздоровить наша думу, — непроходные, да и если пройдут, погоды не сделают. Один голос — это не голос. Так что остаются так называемые демократы и ты в том числе. Из этого списка ты, конечно, наиболее подходишь. С тобой можно вести дело, и мы можем находить общий язык. Значит, я постараюсь объяснить свою позицию моим соратникам. Траты, конечно, предстоят. Но, думаю, ты со временем оправдаешь. Можешь считать, что я — за.
Во время этой тирады господин Пономарев обращался почему то ко мне. Было похоже, что он оправдывается перед своими невидимыми сторонниками или пытается доказать Симбирцеву, что он, Пономарев, заботится о сохранении своего патриотического лица перед общественностью. Впрочем, теперь это называется «имидж».
Как бы там ни было, из его кабинета мой босс вышел вполне удовлетворенный. Пономарев был тоже приглашен на завтрашний обед, и теперь Симбирцев вкратце рассказывал мне о лидере патриотических сил города.
— Сначала по краеведению подвизался, потом перешел на антиалкогольную пропаганду. А когда подшился после дурдома, стал цементом промышлять. А тут двоюродный брат его жены — ну ты видела, та толстуха, что с собакой, — возьми да женись на…
Тут Леонид Борисович назвал фамилию крупного бизнесмена, близкого к лидеру КПРФ.
— Ну и, сама понимаешь, — усмехнулся Симбирцев, — пришлось уточнить ориентацию. Зато теперь занимает очень удобную нишу. И деньги водятся, и власть критикует почем зря. Бедняга, теперь ему придется и своих охламонов подмазать, и на мою кампанию отвалить. Ну ничего, супруга его утешит. У нее это хорошо получается, судя по рассказам допущенных к телу.
При этом Леонид Борисович глумливо усмехнулся. Я поняла, что родственница московского коммуниста-коммерсанта, чьему влиянию обязан своей блестящей карьерой господин-товарищ Пономарев, может многое себе позволить. Интересно, как смотрит на это ее окающий супруг? Впрочем, попробовал бы он не позволить!
«Да я скорее тебя пристрелю или мужа, чем Принца», — вспомнила я ее фразу у лифта.
При этом у Лизаветы Пономаревой были такие глаза, что я не сомневалась — пристрелит за милую душу. А если надо — и Принца своими руками удушит.
Окруженные охраной, мы с боссом на этот раз вполне благополучно спустились в лифте на первый этаж. И в момент выхода из здания, и при посадке в автомобиль все было четко. Симбирцев не без удовольствия подчинялся новому ритуалу и даже стал ловить некоторый кайф.
— Вам что, Женя, так дорога моя жизнь? — спрашивал он с улыбкой.
Похоже, босс снова стал видеть во мне не только зануду-телохранителя, но и женщину. Его глаза слегка блестели, а в уголках губ таилась складочка, которая свидетельствовала о сластолюбивой натуре моего шефа — если верить, конечно, основам физиогномики, которые мы бегло прошли еще на втором курсе «ворошиловки». Несмотря на то, что в советское время физиогномика считалась, что называется, «лженаукой», ее тем не менее преподавали в соответствующих учреждениях вроде нашего института.
