Петра взяли прямо на кладбище. Он был совершенно, вдребезги и неприлично пьян.
– Да, я убил ее, – сказал он. – Да-да-да. Это я. Я готов признаться.
За спиной Петра защелкнулись наручники. Майор Валерианов, друг детства Димы и его коллега по армейским будням, высморкался с довольным видом.
– Признательные показания – это благородно и удобно, – произнес он. – Вот и проблема решена.
Петр что-то пьяно бормотал, глядя в сторону холмика, засыпанного увядшими цветами.
– А мотив? – спросил Дима. – Зачем он это сделал?
– Протрезвеет и расскажет, – сказал майор и снова прижал платок к большому красному носу. – Может, они были тайными любовниками, а она ему изменила? Такое бывает, и часто. Человек, обуреваемый страстями, знаете ли, существо непредсказуемое и опасное для окружающих.
Петра затащили в воронок.
– А может, это не он? – предположила Марина.
– Ну вы же сами слышали, Марина Владимировна, – благодушно сказал Валерианов, – гражданин Иванов заявил: «Да, я убил ее, да-да-да».
Марина посмотрела на могилу, возле которой стоял ряд пустых бутылок с водкой.
– Все, у кого умер кто-то близкий, считают себя виноватыми, – сказала она.
– Ничего, – утешил ее Дима, – тут холодно, простудится еще. А в камере, возможно, к нему вернется ощущение реальности. Ну и протрезвеет.
– Какой ты черствый, – сказала Марина. – У человека горе.
– Горе мы еще увидим, – пообещал ей Дима. – Когда посетим родственников Киры.
От храпа дрожали шторы и стучали по батареям соседи. Вероника попыталась растолкать своего гостя (они поехали все-таки к ней) или хотя бы перевалить его на правый бок, но туша была неподъемной.
– Ахххххххр! – заливался мужчина.
Вероника махнула рукой и пошла на кухню пить чай. Взяв в пухлую ладошку бутерброд с колбасой и ломтиком соленого огурца, она печально впилась в него зубами и подумала о том, что ее рыжий и пьяный кавалер завтра не вспомнит ее имени. Она представила себе, как он стоит в дверях кухни, затравленно смотрит на нее и, фальшиво улыбаясь, отступает к выходу.
Храп стих. Вероника доела бутерброд, закапанный слезами, и выпрямилась. Секунду спустя храп возобновился, и Вероника взяла еще один бутерброд. Рядом с кухней располагался гардероб, полный одежды. Там была одежда подороже, одежда подешевле и много-много самой дешевой китайской одежды, разложенной охапками. Почти все напоминало покроем плащ-палатку, но были и обтягивающие вещи – у Вероники «толстые» дни, во время которых она ощущала себя огромной, чередовались с «худыми», когда ей хотелось обтянуть пышную грудь и выставить ее напоказ.
Ни в те, ни в другие дни ею никто не интересовался. Непонятно, отчего от Вероники так шарахались мужчины, но факт оставался фактом. Уже много лет она уговаривала себя, что «мужчины не собаки, на кости не бросаются», что она – «кустодиевская красавица», что все дело в ухоженности, маникюре, макияже, коже, глазах, наконец.
– Восемьдесят два килограмма, – сообщила ей недавно на улице дама, сидевшая возле китайских весов, мигающих лампочками, и гнусавым голосом предлагающая измерить рост и вес.
Цифра так поразила ее, что Вероника больше на весы не становилась. Свое тело она ненавидела. И себя, кажется, тоже. Заодно. А может, и весь мир вокруг, такой несправедливый, который никак не хотел откликаться на ее потребности. Ведь вокруг столько женщин, счастливых в личной жизни – среди них попадались и толстушки в очках, и невнятные бледные поганки, и тетушки средних лет, невесть как отхватившие юных красавцев, и китаянки с плоскими лицами, и швабры с плоской грудью. Все, все были – или бывали – счастливы. Кроме нее, Вероники.
Лиза лежала в ванне и смотрела в потолок. Потолок был красивым – нежно-оранжевым, матовым, с россыпью маленьких лампочек, имитирующих звездное небо не то на закате, не то на восходе. В ванне было полно пены. Иногда от пены отрывались пузыри. Лиза дула на них, и они улетали вверх, вниз и вбок. На противоположной стене было зеркало, и в это зеркало Лиза видела свою голову.
Скоро надо будет выходить, и тогда наступит неприятный момент: Лизе предстояло увидеть свою грудь, покрытую шрамами. Этого она не любила. О ситуации, которая привела к уродству, Лиза предпочитала не вспоминать.
Она вспомнила про панно из яшмы, которое так и не смогла купить, и настроение улучшилось. Впрочем, у нее явно сегодня вдохновение, явно. Лиза начала вылезать из ванны: ей хотелось работать.
Какой-то парень придержал перед Ульяной дверь, кто-то подал ей руку на лестнице, она шла, окруженная многочисленными охами и ахами.
«Как много вокруг картонных марионеток, – думала Ульяна, – почему я не могу увидеть в них людей?»
Ей стало грустно.
Она поставила пакет в прихожей, захлопнула дверь перед самым носом очередного ухажера, скакавшего за ней по лестнице, и пошла к холодильнику. На холодильнике магнитом была пришпилена фотография самого человечного на свете человека. Ушастый, кривенький, похожий на обезьяну мужчина смотрел со снимка прямо на Ульяну и улыбался. У нее навернулись на глаза слезы. Она вспомнила, как он уходил в тот день, крича и топая ногами. Еще бы, тогда Ульяна купила на всю его зарплату средство для чистки ковров, а ведь ковров у них ни тогда, ни сейчас не было. Но каждый раз, когда Ульяна видела эту рекламу по телевизору, она не могла устоять. Возможно, в глубине души она мечтала о коврах... кто знает.
Зарычав и пнув мусорное ведро, Ульяна уставилась на фото. Она никак не могла понять, какая его фотография нравилась ей больше – в фас, где он смотрел прямо на нее, наклонив вперед голову, или в профиль, где виден его длинный нос, покрытый крупными вулканическими прыщами. Ульяна выбрала первое и теперь не могла без слез смотреть на холодильник. Она звонила ему каждый день, снова и снова, а он не брал трубку, не отвечал на сообщения, а когда Ульяна пыталась встретиться с ним на его лестничной площадке, гордо отворачивался, как будто она была горкой навоза, а не самой красивой девушкой в радиусе двух, а то и всех пяти километров.
Ульяна еще раз всхлипнула, потом взяла себя в руки и померила красный пиджачок. Совсем такой же, как у телеведущей. Пиджачок был средненьким, но Ульяна была такой девушкой, что на нее что ни надень, во всем хороша.
Анастасия давилась ореховым мороженым. Мороженое лезло обратно, но было жаль оставлять. К тому же еще ждал штрудель. С коньячным кексом Анастасия худо-бедно справилась, и теперь этот кекс стоял в горле, мешая мороженому. Штрудель расположился на столе немым укором. Неаппетитный, нежеланный, сдувшийся из-за долгого ожидания, с лужицей растаявшего мороженого.
«Все съем, все, – думала Анастасия. – Пусть мне придется сидеть тут до завтра».
С каждым куском мороженое становилось все более липким. К тому же банально начал болеть живот. Он увеличился в размерах и надулся, как шарик.
– Ик!
Анастасия сконфуженно прикрыла рот рукой.
– И-и-ик!
Мужчина за соседним столиком скосил на нее глаза. Анастасия прижала руку ко рту. Следующий «ик» неудержимо рвался наружу.
– И... и...
Щеки Анастасии залил румянец, на глазах выступили слезы, борьба с собственным организмом приобретала у девушки все более изощренные формы.
– Ик! А можно... ик... счет?
Штрудель остался непобежденным.
– Да, я ее убил. На пляже, – сказал Петр Петрович.
Вены на его шее вздулись и пульсировали.
– Было жарко, и она пошла купаться в шторм. А я не остановил ее, хотя и знал, что это опасно. Я виноват, виноват! Она утонула. Я плавал, нырял, пытался найти ее…. Потом оказалось, что ее утащило подводным течением далеко от пляжа.
Марина смотрела на него и думала, что доказать факт умышленного убийства в этом случае практически невозможно и состава преступления скорее всего тут нет.
– Я искал ее до последнего, пока не начал терять сознание, – сказал Петр.
Майор Валерианов ходил из угла в угол. Петр Петрович сидел на стуле, повесив голову.
– И нашел в конце концов, – ответил Петр Петрович. – Поднял на поверхность. Но было уже поздно.
– И с тех пор вы пили и дебоширили, – напомнил майор. – А потом устроились на работу.
– Да, ведущим курсов. По образованию я экономист. Программу курса разработали мои дру...
– Это мы уже все знаем, – сказал Дима. – Где вы были весь вечер пятницы?
– На кладбище.
– И никуда не уходили? – вклинился майор.
– Никуда. А куда я мог уйти? Я даже встать не мог. Я пил. Я вообще запойный.
Петр потер лицо руками. Ладони у него тоже были в толстых венах. На запястьях отпечатались багровые следы от наручников.
Евгения Витальевна выгружала покупки и чувствовала себя очень одинокой. На работе за ней никто не ухаживал. Старые, проверенные коллеги полагали, что такой строгой и правильной даме, действующей по схеме «лучше перебдеть», все личное чуждо. Налоговая инспекция была для нее вполне подходящим местом, но и там у нее было прозвище Сухарик.
