Самид Агаев - Ночь Волка

Ознакомительная версия.

— Шилов, я просила не копировать Боккаччо.

— А кто предложил, тот пусть и начинает, — сказал Шилов.

— Это исключено, мне всего двадцать лет, у меня нет жизненного опыта, — отказалась Вероника.

— Галя? — спросил Шилов.

— Ой, из меня такой рассказчик, — замахала руками Галя, — сам рассказывай.

— А я чего, я двадцать лет на заводе, на станке отработал, могу, конечно, рассказать, как мы хохмили на профсоюзных собраниях, но поезд социализма зашел в тупик — это уже не смешно.

— Что это вы все так на меня смотрите, — спросил Марат, — может быть, у меня рога выросли?

— Типун тебе на язык, — сказал Шилов. А Вероника клятвенно заверила, — никогда.

Шилов добавил:

— Марат Иванович, наперед батьки, сами знаете.

— Ну ладно, — сказал Марат, — уговорили, красноречивые, расскажу я вам одну историю. Деваться некуда, дрова в печи еще не выгорели, спать еще нельзя. В таком случае, налей-ка, брат Шилов, по полной.

Шилов торопливо исполнил пожелание. Марат взял в руки стопку и обвел взглядом помещение: у свечи был еще остаток, она была из дешевых, иногда чадила и потрескивала, озаряя желтым цветом лица сидящих за столом; темнота отступала от стола, сгущаясь по углам, багряным зловещим светом выделялась на белой стене раскаленная чугунная, печная дверца — над пламенем свечи еще был отчетливо виден причудливый табачный дым, от сигарет тлеющих в женских пальцах.

Медленно выпил водку, понюхал морскую капусту, поморщился и приступил к рассказу.

— Дело было на заре перестройки, кажется в девяностом году.

Пришел барин и дал нам свободу, я имею в виду свободу экономическую. Мы с приятелем зарегистрировали кооператив с томным названием «Агат» и приступили к трудовой деятельности — купили списанный термопласт-автомат. Наладили его и стали штамповать зажимы для штор. Наняли двух членов профсоюза. Приятель мой по образованию был технарь, поэтому руководил производством, а я как специалист по научному коммунизму, занялся снабжением. И, видя ваши усмешки, должен заметить, что в то время это было самым трудным. Сырья не было в свободной продаже, биржи находились в зачаточном состоянии, складские базы все еще верили в святость фондов. Сейчас уже никто и не помнит, что это такое, а было это что-то вроде разнарядки на определенные виды сырья, закрепляемые главком за предприятиями, без этих самых фондов с тобой никто и разговаривать не хотел. Поэтому я искал тех, у кого эти пресловутые фонды были, но они не смогли их выбрать, договаривался с ними напрямую, вообще схема была сложная и запутанная. Рассказывать долго, опять же бартер, был в ходу, условно говоря, я мог поменять машину кока-колы на машину полиэтиленовой крошки и т. д., короче говоря, дикий капитализм. Как-то в поисках сырья я попал в город Новгород, не тот, что на Волге, а тот, что послаще. Сошел я с поезда ранним утром и как-то удивительно быстро устроил все свои дела; договорился, заплатил, загрузил машину и отправил ее в Москву. В одиннадцать утра я был, как «Пятачок», совершенно свободен. В кафетерии я выпил стакан какао, съел плюшку и отправился гулять по городу. Помню с какого-то моста, я увидел кремль, возвышавшийся над рекой. У подножия стен был пляж, (забыл упомянуть, что дело было летом), который заполнялся людьми. Я перешел мост, побродил по территории кремля, — если бы я знал, что мне придется рассказать об этом, я бы дома подготовился, как следует, на предмет его размеров, толщины стен и даты его перестройки, — но, увы.

Когда мне надоело пялиться на замшелые стены, я спустился к реке. Плавок, конечно, на мне не было, а солнце пригревало на славу; идти обратно в город и покупать плавки мне было лень, я стоял и расстраивался по этому поводу до тех пор, пока не вспомнил, что на мне трусы красного цвета…

— Как у тореадора, — спросил Шилов?

— Нет, как у пикадора, — ответил Марат.

— А какая между ними разница?

— Быка дразнит пикадор, а тореадор его убивает.

— Кого, пикадора?

— Нет быка, — Марат посмотрел на Шилова и добавил, — тореадор убивает быка, если, конечно, бык не убьет тореадора.

— Вопросов больше не имею, — сказал Шилов.

— Но у них, ни у кого нет красных трусов, — сказала Вероника, — я видела, они в штанах выступают.

— Не вмешивайся в мужской разговор, — строго произнес Шилов, — Марат знает, что говорит, у них красные трусы под штанами. Публике не видно, а бык чувствует.

…И стал раздеваться, пусть они думают, что на мне что-то среднее, между плавками и спортивными трусами, некий вариант супрематизма. На меня, конечно, никто и внимания не обратил, хотя мои красные трусы были видны даже из космоса и, наверное, американский спутник-шпион сразу же передал мое изображение куда следует, но на международной обстановке это никак не отразилось; еще одна дама бальзаковского возраста оценивающе смерила меня взглядом, но даже ее мои бледные телеса оставили равнодушной. Я полез в реку. Вода оказалась жутко холодной на ощупь и неприятно ржавой на вид. Но это ничего не значило, кто-то из местных потом объяснил мне, что в Волхве живут какие-то микроорганизмы, из-за которых он и выглядит так неопрятно, а на самом деле, она была чистой.

Потом я загорал до тех пор, пока на мне не высохли трусы. Потом пил пиво в открытом кафе под крепостной стеной, где неприятно шумела компания подвыпивших юнцов, потом долго гулял по городу, а вечером сел в поезд. Пусть извинят меня те, кто ждал рассказа о дорожном адюльтере, — в купе нас оказалось четверо мужчин. Билеты, простыни, чай в подстаканниках. Один из нас оказался человеком словоохотливым. Лишь только поезд тронулся, — он стал рассказывать о том, как он удачно продал мясо в Новгороде, о том, что сейчас едет в Москву, потому что обещал купить дочери игровой компьютер «Денди». Он был из фермеров, этот словоохотливый человек, — мужчина лет тридцати, высокий, полный, круглолицый и очень жизнерадостный. Энергия в нем била через край. Говорил он один: долго рассказывал о своем хозяйстве, о том, как он берет в колхозе телят на выкорм, потом сдает мясо в магазины, о том, как покупает лицензию на лов рыбы в реке, ставит сети, пойманную рыбу коптит и продает оптом: о том, как он выстроил двухэтажный дом, о том, как он любит свою жену и дочь, которой покупает буквально все, что она пожелает, и как не любят его деревенские жители. "Мне коровник два раза поджигали, — сообщил он, — в первый раз я успел телят спасти, а во второй — нет, — сгорели".

— За что же вас так не любят? — спросил кто-то из нас.

— За то, что я не пью, и работаю с утра до вечера, а они наоборот. Я встаю в четыре утра, а ложусь в девять, вместе с дочкой. У меня на сберкнижке сейчас сорок тысяч лежит.

— Ну, вы, всем то, об этом не рассказывайте, — посоветовал ему кто-то из нас.

— Но он только добродушно улыбнулся. Я не вспомню сейчас, как его звали, но мы, возможно, и не знакомились. Это был русский человек и, казалось бы, что в этом странного, отмечать, что он русский, находясь в Великом Новгороде; странным было то, что он говорил, как инородец, с сильным акцентом. Я не удержался и спросил его об этом.

— Так ведь я мусульманин, — просто ответил этот человек (давайте условно назовем его Петр).

— Как же вас угораздило, — спросил кто-то.

— В плену, что ли были, заставили? — спросил другой.

— Да не был я в плену, — ответил Петр, и рассказал нам следующую историю.

Сам я детдомовский. После школы закончил торговое училище. Год после училища проработал в универсаме, потом мне забрили лоб, и я оказался в Армии. Служил в Узбекистане, под Ташкентом, после армии там же и остался, ехать-то мне было некуда. Устроился в продуктовый магазин младшим продавцом, снял комнату поблизости и почувствовал себя человеком.

— В каком смысле, — спросил его тот, кто спрашивал про плен.

— В прямом, общечеловеческом. У меня появилось свое жилье, пусть даже наемное, не койка в общежитии или казарме, а отдельная комната и зарплата, из которой я платил за комнату двадцать пять рублей, а зарплата у меня была сто двадцать рублей. Не густо по нынешним временам, да и тогда было не густо, к тому же я платил за комнату, хотя мог жить в общежитии. Но меня может понять только такой же детдомовец, как и я.

Ознакомительная версия.