у ног Ромы, повиливая сломанным хвостом.
— С полем, — сообщает Рома в рацию.
В ответ помехи, обрывки голосов.
Косуля лежит, выгнув шею, бежево-серо-белая, как зимняя степь вокруг. Она подергивается, чиркает копытом по окровавленному снегу. Смотрит на Рому одним глазом, влажным и темным, как у Ники.
Рома нехотя вскидывает карабин, целится ей в голову. Но косуля дергается в последний раз и испускает дух сама.
— С полем! — доносится крик. Дядя идет к нему, машет рукой, галлюциногенно-оранжевый на фоне пурги и снега. За ним бредут еще двое, несут тушу.
— Сколько вышло?
— Одна, — отвечает Рома, не уточняя, что она чуть его не затоптала.
Дядя подходит, хлопает его по спине, оценивает косулю. Все еще не может отдышаться. На бровях собрался иней, лицо раскраснелось.
— У нас две. Сначала козел вышел, поскакал наверх. Срезали. А потом коза, эта к тебе ушла. Ты бы ее обратно, к нам.
Рома даже не интересуется, как дядя себе это представляет, он устал и уже вернулся бы в Староалтайск. Единственное, чего он хочет, так это спросить у дяди и у начальника полиции о Светке — движется ли дело? Он только ради этого и ехал.
Китаев встает над косулей, расставив ноги. Пытливо смотрит сверху вниз.
— А ты говорил возвращаться. — Он щерит зубы и приподнимает морду косули стволом винтовки. — Гля какая.
Косуля смотрит на Рому мертвым карим глазом.
Зацепок нет, говорят в буханке по дороге в Староалтайск. Как в воду канула, но надежда есть, ищем, Рома, ищем и обязательно найдем.
выдох второй
Дядя Толя Китаев помогал маме, сколько Рома себя помнил. Мама воспитывала их со Светкой одна, и дядя периодически приезжал, то денег подкидывал, то присылал кого-нибудь из своих ребят починить кран. Мама приходилась ему троюродной сестрой, какая-то вода на киселе, но других родственников в Староалтайске у него не осталось. Дядя продолжал их проведывать, даже когда мама открыла свой бизнес и у них появились деньги, много денег. Даже когда сам он заболел и приезжал лысым, без бровей с ресницами. Рома тогда его не узнавал, от Китаева осталась угловатая тень. Через год он вылечился — чудом, говорил, сияя.
Светке Китаев тоже пытался помогать, но там разве поможешь.
От мыслей о сестре горло сжимает, как после долгого бега на холоде. В животе сворачивается тревога. Рома открывает бардачок, смотрит на пачку сигарет — специально убрал, чтобы не мозолила глаза. Он давно пытается бросить, эта попытка длится уже четыре дня. Сто восемь часов, говорит ему приложение на телефоне.
То, что у матери гости, Рома понимает, еще не коснувшись звонка. Просто чувствует, что что-то не так. В коридоре стоят женские высокие сапоги на квадратном каблуке, на банкетке свален незнакомый пуховик. Пахнет парафином, дешевыми палками-благовониями и горелым деревом.
— Она совсем одна, в холодном месте, там снег… — доносится до Ромы, а дальше он ничего уже не слышит, потому что ярость закладывает уши. Не разуваясь, он идет через проходную большую комнату на кухню.
Свет выключен. Мать сидит к Роме спиной, напротив молодая женщина в черном платке с цветами. На блюде перед ней разложены обугленные щепки, женщина в платке водит над ним руками. Услышав Ромины шаги, она распахивает глаза и хмурится.
— Вы портите энергию, — говорит она строго. — Подождите в комнате.
Рома молча берет блюдо — то самое, на котором мама каждый Новый год раскладывает бутерброды с красной икрой и копченой семгой, — и стряхивает щепки и угли на пол. Пепел разлетается по кухне. Затем аккуратно, но крепко Рома берет женщину за локоть и выводит в коридор.
— С нее пятнадцать тысяч, — сообщает женщина, обуваясь.
— Пиздуй отсюда и скажи спасибо, что ментов не вызвал, — отвечает Рома.
Женщина хочет возразить, но, встретившись с ним взглядом, уходит.
— Еще три сеанса, и она нашла бы Свету! — заявляет мать, когда Рома возвращается на кухню. Она включила свет, рассеяв эзотерический полумрак. Теперь видна кастрюля супа на плите, две чашки из-под чая, купюры, прижатые блюдцем. — Мы были близко!
Тут Рома не выдерживает и срывается на крик. Что еще три сеанса, и эта, мать ее, оставила бы мать его без денег. Что экстрасенсы и гадалки Светку не вернут. Что они скорее обнесут квартиру, когда-нибудь это случится точно, обнесут или заставят переписать на не пойми кого. Что — «хватит»? Мать, раньше ты отдавала деньги Светке, а теперь спускаешь всё на шарлатанов. Дядя же ищет, он обязательно ее найдет.
Да что ты говоришь такое, возмущается мать. Я ей давала на еду. И ей тяжело было найти работу, как ты не понимаешь, она была больна, ты такой жестокий, Рома, иногда, она вот о тебе заботилась. Мама опускается на корточки и собирает щепки и угли в блюдо, и Рома отворачивается. Как будто снова оказался посреди бури на предгорье. Какой же он жалкий, честное слово: и этот его крик, и этот его страх.
Ты не любил Светку совсем, говорит мама, сметая сор веником, и это совсем несправедливо. Рома вылетает из квартиры. На улице он достает сигареты из машины и закуривает, глядя в плоское темное небо, которым их всех накрыли.
Все повторяется: он то спаситель, то бесчувственный мужлан. Что бы он ни делал, нет правильных решений и нет конца.
выдох третий
В детстве Светка любила чистить для Ромы орехи. Он помнит залитую солнцем кухню — другую, тесную, в квартире, похожей на фанерную коробку. Мама принесла пакет сырого арахиса, и Света с трудом отделяла ядра от рыжей кожуры и раскладывала перед Ромой. Они были пресными и с трудом жевались, но Рома жевал их все равно, потому что вкусного больше в доме не было. Потом мама объяснила, что орехи нужно жарить, тогда шелуха истончится и слезет сама. На кухне было жарко, за окном кружился снег, а Рома и Светка помешивали арахис на дне глубокой чугунной сковороды. В Роминой памяти нет крашеных стен и деревянного окна, через которое сифонило, бугров старого дивана, на котором он спал. Но навсегда остался запах орехов и масла, мамин смех и мультики по телеку размером с обувную коробку.
Когда Роме было семь, Светка приводила его из школы и разогревала еду. Мама пропадала на работе, она строила бизнес для их общего лучшего будущего.
