Он молчал, обдумывая ответ.
— Знаете, мне показалось, что вас было двое. А может, они остаются и сейчас, оба. Один — сам вы, тот, который есть. Другой — вы же, но только заплутавший, глубоко затаившийся где-то у себя в сердцевине, отбирающий у собственной души какую-то важную её часть, когда весомую, а когда довольно ничтожную, никакую, никак не сказывающуюся на вас в те минуты, когда вы — другой, первый, главный. Тот, который раньше других мечтает оказаться у источника знания, но не обязательно желает знание это обратить в выгоду, любую. Особенно если это удаётся осуществить в обеих ваших сущностях.
— Ев, а можно мы с тобой будем общаться исключительно с первым, а на второго просто забьём — совсем и окончательно, а? — прервал он её.
— Я и так лишь с ним и общаюсь, и я только что в этом убедилась, Лёва… — не стала сопротивляться ведьма. — Просто я хочу, чтобы вы об этом помнили, всегда. По крайней мере, до тех пор, пока другая ваша сущность не сольётся с первой и не поглотится ею до последней молекулки.
«Ну вот, — подумал Алабин, — и у них там, в заоблачных этих субстанциях, тоже всё, оказывается, из атомов и молекул, как и у нас, грешных. Сплошные кванты сознания на химических соединениях да банальные белковые микротрубочки внутри неопровержимо доказанных нейронов. А разговоров — будто не молекулки эти во главе всех дел, а заурядная загробка, будь она неладна со всеми её подлогами и фальшаками. Малевич вон, вывесил дыру в чёрный космос, этот свой непроницаемо чёрный квадратный нуль. Причём в сакральном месте. И чего? А того, — отвечал себе Лев Арсеньевич, — хочешь Бога — Он есть. Не желаешь — нет Его, и все дела. И с бесами точно так же — выбирай по себе, коли уж готов сыграть такую рисковую партию. И вообще, неизвестно ещё, существовал бы квадрат этот чёрный, явился бы он на свет божий в принципе, кабы не пришла не вовремя супружница Казимира Севериновича и не обнаружила на том самом холсте натурально голых баб, которых тот в бане с натуры писал, ища средств на прожитие… и если б со злости не взяла она чёрной краски и не схватилась за широкую кисть, да не закрасила бы всех их, бесстыдных, так, чтоб и духом обнажёнки той не пахло на холсте, а осталось бы одно только неровно нанесённое чёрное пространство, некоторым образом напоминающее классический квадрат… чей вид потом и заставил его, великого реформатора искусства, задуматься над увиденным и спустя годы сделаться тем, кем стал…»
В любом случае урок был дан. И встречен с пониманием. Сторонам удалось не сшибиться. И стороны не сделались противоположными. Стороны примыкали к одному и тому же углу, попеременно становясь то катетом, а то гипотенузой в общем треугольнике, где напрочь отсутствовала третья, скрепляющая дело сторона. И Алабян для этой цели не годился. Это понимали оба, вынеся несказанное за скобки.
Нужно было срочно менять тему. И Алабин поменял её, внезапно хлопнув ладонью по лбу:
— Это он!
— Кто? — не поняла смотрительница.
— Гудилинский сынок, сволочь такая, двойной убийца, ну который Алексей. У него и тогда серьга в ухе болталась, и волос уже в ту пору на башке явно не хватало. Ранняя плешь, или же сильный тестостерон, как у всех негодяйски устроенных наркоманов из приличных артистических семей.
— Вы что же, правда знакомы с убийцей?
— Видел два раза в жизни, — довольно неопределённо буркнул Лёва. — Первый раз — когда он нагло обманул меня. Второй — когда ему же пришлось извиниться за свой обман. Всё.
Если отбросить некоторую специфику упомянутого Лёвой события, имевшего когда-то место, то всё на самом деле и было так. Или почти так. Алабину даже не пришлось выкручиваться, чему в сложившихся обстоятельствах он был только рад. Разве что малость недоговаривал, но эта незначительная часть напрямую бандита Гудилина уже не касалась. О косвенном же никто не спросил.
— И кто он, этот сынок? И почему стал убийцей?
— А вот как раз об этом я и намереваюсь его спросить, Евушка… — в раздумье ответил Лев Арсеньевич. — Надеюсь, он меня вспомнит, потому что я-то его не забыл.
— Это опасно, — чуть подумав, сказала она, — и мне это не нравится, совсем.
— Я подстрахуюсь, — коротко поразмыслив, отбился Алабин, — и знаю, как я это сделаю. — И добавил, сверившись со временем: — А теперь спать, моя дорогая. Где — надеюсь, ты в курсе. И завтра как обычно, да?
— Да, — согласилась она, — как обычно.
Что за эти длинные годы произошло с отморозком по имени Алексей Гудилин, Алабин не знал даже приблизительно. Как и не был уверен в том, что тот, как и прежде, продолжает обитать в кооперативе Большого театра. Надёжно известно было лишь одно: числился в живых, сучье вымя, и пребывал, как ни обидно, на свободе. О чём, уже собираясь укладываться, также ему сообщила Ева.
Дежурить начал с утра, сразу после того, как отвёз ведьму на службу. Запарковался неподалёку от подъезда и стал наблюдать. Решил для себя, что этот день он целиком посвятит этому уроду. И с этой целью просидит в машине столько, сколько потребуется. А уж назавтра, если выродок не мелькнёт перед глазами, сходит в квартиру, справиться у кого-никого, кто там есть живой. Лёва знал, что найдёт его рано или поздно, с трудностями или без. И не только потому, что теперь, как он чувствовал, Алексей этот был ключом к разгадке тайны, но ещё и оттого, что ужасно чесались руки. Хотелось заглянуть тому в глаза и обнаружить в них отблеск страха. Хотя особенно на это не рассчитывал. Однако факт оставался фактом: тот дважды убил и один раз сжёг. Для первого разговора хватало по-любому. Об остальном пока не думал. Всякая прочая справедливость тоже просилась выйти наружу, но эту часть возмездия можно было оставить на потом.
Шёл первый час. Он то разгонял двигатель вхолостую, одновременно нагнетая горячего воздуха в салон, то глушил его обратно, ещё какое-то время продолжая согревать себя остатками набранного тепла. К этому унылому моменту затея с поиском Гудилина-младшего уже постепенно начинала ему надоедать. Действительно, не мент же он, в конце концов, и не следак на содержании у подлой власти. Пускай расследует тот, кому это надо в силу вменённой обязанности. Но тут же и подумал, что придёт он к ним, допустим, поделится, скажет, одна моя хромая подружка киношку про него видала, типа во сне, как душил, убивал, поджигал. Как сумочку отнимал и бумажник изымал. Как битой в голову целил. Бред… И тогда он решил, что, наверное, прав Евро-то: подмена в их конкретном случае — вещь практически недоказуемая. Тем более если окажется, что рисунки, документально привязанные к датам, соответствуют времени. Остальное — вопрос качества и оценки самого искусства, где в отношении рисованных шедевров по сию пору не смолкают разногласия относительно уровня того или иного, малого или большого произведения. Здесь скорей работает само имя, созданное мастером, но не благодаря только одним рисункам, ставшим всего лишь продолжением, сдачей от завоёванных им художественных высот. Нет, в основе знаменитости лежит сама живопись, и только она позволила рисункам принять на себя часть огромной славы величайших мастеров прошлого. И, кроме того…
Внезапно дверь в подъезд открылась и оттуда вышел Гудилин, собственной бандитской персоной. На нём была мохнатая шапка и дутая, выше колен, серая куртка. Шею двойным охватом перекрывал шарф ярко-красного цвета. Он-то и привлёк внимание доцента Алабина, потихоньку уже начинавшего проваливаться в мутный сумрак непривычных мыслей. Лёва резко распахнул дверь «мерса», высунулся наружу и крикнул в сторону бандита:
— Алексей, присядьте-ка ко мне!
Всё, больше ничего не сказал, ждал, как тот среагирует. Сам же остался в машине. Тот, притормозив ход, взял короткую паузу, но подошёл, глянул. Лев Арсеньевич приоткрыл окно и проговорил в морозный воздух:
— Я это, я, Алабин. Садитесь.
У того слегка вытянулось лицо, попутно приподнялась левая бровь, однако он открыл дверь и плюхнулся рядом. Удивлённо хмыкнул:
— Ну и какого хрена вы тут делаете, Алабин, бабки, что ли, кончились? Или, может, снова Троцкому чего подписать надо?
— Это ты убил Коробьянкину, — произнёс Лёва без какого-либо выражения. — А моего художника убил и сжёг. Вопросы имеются?
Он не смотрел на него, оставался сидеть, глядя прямо перед собой, на дверь подъезда, из которого нарисовался сын покойного баса.
— Ну, допустим, имеются, — пожал плечами Гудилин, — и чего тогда?
— Задавай, — всё ещё не разворачиваясь к нему корпусом, ответил Лёва.
— Ну и кто же такая Коробьянкина? — ухмыльнулся Гудилин.
— Это та женщина, какую вы убивали в подъезде на Чистых прудах. Ещё вопросы?
Тот кивнул и поинтересовался вполне невозмутимо:
— Чего есть на меня, выкладывай, если хочешь нормальный разговор.
— Что есть, говоришь? — переспросил Алабин, всё ещё не удостаивая того беседой глаза в глаза. — Есть показания Серхио и Чуни, которые можно оформить, а можно и придержать, зависит от тебя.
