вчерашний Ярославин покойник в главных подозреваемых? Актер который.
– Пока да. Только я не верю, что это он.
– Любишь ты, Вершина на ровном месте горы возводить, – заворчал Плюшкин, но тут же засмеялся. – Не обижайся, давай проверим твою интуицию. Ты насчет биологических следов не думала?
– Каких именно?
– Твой убивец вместе с жертвами выпивал?
– Не знаю. Но какое-то время он с ними провел, да.
– И вряд ли был при этом в костюме химзащиты…
– Ох, вряд ли.
– Значит, либо на нем что-то могло остаться, на одежде то есть, либо наоборот. Или он трупы помыл?
– Нет, не помыл, как были, так и бросил.
– Ну… ищи.
Стрелецкий, слушавший ее разговор с Плюшкиным все с тем же безразличным видом, слез, однако, с подоконника:
– Мне на кладбище, что ли, лететь?
– Ким! Нам нужны тела этих бомжей! В конце концов, этот бывший профессор ничем же не рискует. Пусть подскажет, где они закопаны, его ж можно даже не светить? Ну это ваше вечное «по оперативным данным есть основания предполагать».
– Арина Марковна, не учи опера отчеты писать! – Ким засмеялся. – Все, убежал. Пальцы скрести. А на журналиста этого попробуй без кладбищенской локализации надавить. Так, вообще. Он хоть и буйный, а на деле хлипкий. Может и развалиться. Или скажет лишнего. Ну да как знаешь. Может, даже лучше его денек-другой в СИЗО помариновать, он нервный, завтра-послезавтра дозреет, примется доказывать, что не верблюд.
– Спасибо, Ким. Посмотрю.
Едва она появилась в кабинете, Рьянов, угрюмо горбившийся все на том же стуле, вскочил:
– Да что вы себе позволяете!
– Извините за паузу, производственная необходимость. Да вы присядьте, нам поговорить надо.
– А я уже все сказал!
– Вы сказали, что вы его не трогали. Его – это кого?
Из пылающего гневом журналиста словно воздух выпустили.
– Как это – кого? – переспросил он растерянно. – Так Марата же… Разве вы меня не из-за этого сюда притащили? Вам бы только галочку поставить! – он опять начал впадать в священный гнев.
– Что ж сразу «притащили»-то? Вы такое слово «свидетель» слышали когда-нибудь?
– Ну… – журналист устроился на стуле поудобнее.
– А вы сразу возмущаться, о произволе кричать. Сатрапы, палачи, да?
– Ну так…
– Вам самому-то разве безразлична смерть вашего приятеля. Или даже более того…
– Это вы к чему? – снова набычился Рьянов. – Я никогда… мы никогда…
– Господи, вот времена пошли: самые простые слова истолковывают наизнанку. Я имела в виду, что вы вроде как дружили. Или он вам не друг?
– Ну… друг.
– И разве смерть вашего друга не заслуживает самого тщательного расследования?
Рьянов пожал плечами:
– С крыши он упал, чего там расследовать.
– Ага. Значит, что он с крыши упал, вы в курсе. Откуда, кстати?
– Я ему звонил, он трубку не брал. Ну а после уж…
Арине очень хотелось засмеяться, но нужно было держать лицо. Ой, дурачок-дурачок! Звонил он, видите ли, Марату! То есть звонить-то и впрямь звонил, не вовсе болван, понимает, что наличие и отсутствие вызовов в телефонной памяти фиксируется. Вот только Арина сама, когда ей гусевский аппарат передали, наблюдала эти… звонки. Один гудок – и сброс. Боялся господин Рьянов дольше вызов держать, вдруг «с той стороны» и впрямь ответят.
– От кого вы про крышу-то узнали?
– Не помню. Сказал кто-то, дескать, Гусев твой погиб.
На «кто» она решила пока не останавливаться, ясно, то никакого «кто» в природе не существует.
– Сказал, что погиб, или сказал, что с крыши упал?
– Вроде что полетать решил… как-то так. Чего вы прицепились-то, в самом деле?
– Видите ли, Вадим Петрович, мы должны все выяснить. Потому что одно дело – несчастный случай, другое – самоубийство.
– С какой стати самоубийство-то?
– А что вас так удивляет? Марат в последнее время сильно нервничал, переживал. Или вы не замечали, что у друга сердце не на месте?
– Он на съемках был, а после мы… замечал, но у меня дел было выше крыши. Мне бы и в голову не пришло, что он решит с собой покончить.
Выше крыши, как мило.
– И едва со съемок вернувшись, он почему-то запил. Вы в курсе?
– Ну… он говорил, что устал, что надоело все. Типа без коньяка заснуть не может.
– Ну вот, а говорите, с чего самоубийство? По пьяной лавочке много разного в голову приходит. Раз он и так уже в унынии находился. Алкоголь-то только сперва стимулятор, а потом как раз депрессант.
– Может, и вправду, – согласился журналист.
Ага, ты сообразил, что версия самоубийства тебе на руку – но, ешкин кот, долго ж до тебя доходило. Впрочем, если ты тупой, мне же лучше – Арина спрятала усмешку.
– Попробуйте все же вспомнить, кто именно вам сообщил о смерти Гусева. И – в каких выражениях.
– С какой стати я должен перед вами расстилаться?
Еще минут через десять подобных пререканий Арина решила последовать совету Стрелецкого. Тем более, что Пахомов не против. Надо этого фрукта в СИЗО подержать, там и результаты экспертиз подоспеют, и, главное, найдутся тела закопанных неведомо где Дохляка и Шнопселя, которые можно будет к Рьянову привязать. Ну… она очень надеялась, что тела найдутся. Потому что отпечаток на бутылке из-под виски, равно как и отпечаток на гусевской куртке, строго говоря, не улики. В смысле, не доказательства. Не неоспоримые. А вот если на двух мертвых телах найдутся следы контакта с этим… журналистом, это совсем другое дело. Лишь бы Стрелецкий Химика уговорил показать место захоронения!
– В общем, так, Вадим Петрович. У вас друг погиб, но помогать нам с выяснением картины его смерти вы не желаете. Воля ваша. Придется вас ненадолго задержать.
– Да что вы себе позволяете?
Арина пожала плечами:
– Не я позволяю, закон позволяет. Так-то меру пресечения суд определяет, но пока суд да дело, я вполне могу вас задержать. Подумайте пока. Может, надумаете что.
– Да я вас!
– Непременно.
Когда журналиста уводили, он грозил ей всеми мыслимыми и немыслимыми карами, включая Гаагский трибунал. И это – журналист, едва не рассмеялась Арина. Хотя смешного во всем этом не было ни капли.
* * *
Никакой радости от завершенного, по сути, дела, Арина не испытывала. Ясно, что тараканов или, к примеру, клопов надо уничтожать: они заразу разносят. Но какая ж в том радость, тем более торжество? Одно сплошное уныние. В мире не должно быть таких, как этот… Рьянов. Вот уж воистину: мал клоп, да вонюч. Внутри уныло плескалась апатия – серенькая, невнятная, липкая. Даже в кабинете как будто потемнело.
Окно надо помыть, вот что! На «помыть окно» сердце уже привычно вздрогнуло
