Леднев хотел сказать, что он плохо себя чувствует, простудился, но передумал и промямлил что-то невразумительное, мол, погода сырая и вообще гадостно на душе и повесил трубку. Он послонялся по квартире, ответил на пару пустых телефонных звонков, несколько раз перелистал телевизионные программы, остановив выбор на какой-то новой викторине и попытался сосредоточиться, чтобы понять её смысл.
Казалось, нечто подобное он уже видел несколько лет назад, но совсем в другой стране, кажется, в Америке. Ведущей то и дело снимал и надевал широкополую шляпу и очки, преображаясь до неузнаваемости. Наблюдая за ведущим, Леднев думал о своем. Вот явится он завтра к бюсту Сеченова, и Ярцев тут же его узнает. Наверняка видел Леднева в жизни и уж точно на фотографиях. Узнает – и след его простыл. Может, надо загримироваться? Седой парик, кустистые седые брови, усы, можно пару шрамов наклеить. Изменить походку, сильно ссутулиться, взять палку, нарядиться в старый плащ. Этакий ветхий дедок выполз глотнуть воздуха перед смертью. А потом в решающую минуту сдернуть парик. Вот он я, узнал? Какая встреча.
Нет, это мальчишество. И потом он же решил: ни ногой на встречу с Ярцевым. Мельников сделал за милицию и прокуратуру всю работу, самую трудную, черновую. Преподносит им преступника на блюдечке. Милиция его упакует. Дальше следствие и суд. Леднев придет и с удовлетворением выслушает резолютивную часть приговора на последнем заседании. Он взял со стола монетку, подбросил и поймал её в кулак.
Орел – идти. Глупо, конечно.
Он раскрыл ладонь. Решка.
Значит, не судьба. Такова воля случая…
Все утро Леднев пролежал на диване, закинув руки за голову, с мрачной сосредоточенностью рассматривал потолок. Иногда смотрел на часы и думал, что пора бы вставать, но не двигался с места. Три раза звонил телефон, но он не брал трубку. Леднев старался сосредоточиться на каком-то отвлеченном вопросе или предмете, по возможности приятном, но он не мог придумать, в каком направлении обратить мысли.
Эти мысли носились по замкнутому кругу, стоило только закрыть глаза, и возникало лицо Ярцева с фотографии, лицо доброжелательного и неглупого человека. Неожиданно Леднев утратил способность критически оценивать собственные рассуждения. Вспомнились слова Нади о том, что человеческой волей управляет кто-то свыше, кто-то оттуда. Леднев разглядывал потолок и решал, кто именно оттуда управляет его волей.
Понятие «оттуда» Леднев связал с семьей известного химика Шмулина, проживающей в верхней квартире. Конечно, Шмулин – профессор, интеллектуал, уважаемый всеми, признанный ещё при жизни авторитет научного мира. Леднев вспомнил, что Шмулин слывет человеком тихим, безобидным и позволяет себе ругаться с собственной невесткой один лишь раз в неделю, не чаще, как правило, по субботам, с утра. Тонкий голос ученого был хорошо слышен в квартире Леднева.
Вспомнилась и благообразная физиономия химика, тронутая на щеках старческим румянцем. Шмулин носил шляпу и приподнимал головной убор, когда приветствовал Леднева в лифте или на подступах к подъезду и произносил фальцетом одну и ту же фразу: «Привет отечественной кинематографии». «Взаимно», – отвечал Леднев. Закончив с церемониями, Шмулин вкрадчивым голосом рассказывал очередную гадость о своей невестке.
«Вот сука, – заключал рассказ Шмулин. – В жизни сама ничего не сделала, все блага на неё с потолка свалились. Да. И главное, работать не хочет, тварь. Отговаривается, что с детьми сидит». Щеки Шмулина розовели.
Несомненно, Шмулин – учтивый человек, деликатный, даже совестливый, – решил Леднев, не сводя глаз с потолка. Перебивается старик, пыхтит на свою пенсию и не жалуется на бедность, на всякие тяготы, как жалуются другие. Но почему-то в эту минуту Ледневу совсем не хотелось, чтобы его волей руководил даже такой уважаемый человек, как химик Шмулин. Совсем не хотелось.
Зазвенел телефонный звонок. Леднев решил не подходить. Он потер лоб ладонью, медленно выходя из умственного оцепенения.
– Какая чушь несусветная в голову лезет, – сказал вслух Леднев. – До чего додумался. Этот маразматик Шмулин руководит моей волей. Три раза заливал меня водой по забывчивости. Тоже мне, ученый. Так, лежа на диване, и сбрендить недолго.
Со вздохом Леднев поднялся и занялся обычными утренними делами. Листок с телефоном врача Алябьева он положил на видное место, на самую середину журнального столика, поставив на край бумажки телефонный аппарат. Принимая душ, Леднев думал, что хорошо бы прямо сейчас, не откладывая, сразу после завтрака, поехать в Союз кинематографистов, взять горящую путевку, какую предложат, в подмосковный дом отдыха. Завалиться туда на две недели, запастись детективами. Полеживать на диване, не зная своих соседей сверху даже в лицо, ходить за грибами, четыре раза в неделю посещать тренажерный зал и бассейн.
Возможно, завести короткую интрижку, не отягощенную клятвами в любви и верности. Погостить, так сказать, в оазисе бескорыстной любви. «А посидеть с удочкой на зорьке? – подзадоривал себя Леднев. – Это тоже годится». Сонная, темная речка, отражающая в своих водах лес на другом берегу. Надо бы прорезиненный плащ прихватить, само собой, высокие сапоги, носки шерстяные и пару складных удочек. Еще свитер, белье теплое…
А водку из чувства противоречия он будет пить только тамошнего розлива, забористую, с опилочным духом. Подходящий дом отдыха есть на Десне. И от Москвы далеко, не повадно будет в Москву мотаться, изобретая всякие неотложные дела. А ещё лучше туда, никого не предупредив, сгинуть на все двадцать четыре дня. По полной программе отдохнуть, аж до заморозков, до самых холодов. Чтобы забыть хоть немного это долгое кошмарное лето. Эти месяцы, в течение которых вся жизнь по зернышку растерялась.
* * *Обтеревшись полотенцем, прошел в комнату, открыл секретер, взял с верхней полочки пистолет. Сев на диван, он вытащил обойму и вылущил из неё один за другим все патроны, положил их на журнальный столик. Патронов в обойме оказалось семь. Счастливое число. Леднев передернул затвор и, направив ствол в угол комнаты, нажал на спусковой крючок. Пистолет щелкнул. Леднев снова снарядил обойму, зарядил пистолет.
«Сколько раз люди убивали друг друга в твоих фильмах?» – спросил себя Леднев. Сразу не скажешь, но, приложив усилие, можно сосчитать. – Конечно, ты не Джон Ву, чтобы покойников в твоих фильмах считать с помощью двенадцатиразрядного калькулятора, а сам фильм, скорее по собственной тупости, чем в угоду публике, превращать в мясную лавку. Нет, ты не тупой Джон Ву, но и в твоих фильмах льется кровь. И что? А то, что легче снять сто тысяч убийств, чем поднять руку и разрядить пистолет в живого человека. Для тебя, во всяком случае, потому что так ты устроен. Кто-то устроен иначе, а ты устроен именно так.
Он отодвинул пистолет на дальний край стола, хотел тут же набрать номер врача Алябьева, но передумал. Должно быть, в это время у Алябьева ещё не закончился обход, удобнее позвонить позже. Времени до трех ещё много. Он позвонит в больницу, как только позавтракает. Справится о самочувствии Мельникова, но передавать ничего не станет. А потом отправится на дачу. Старый душ, возможно, неплохой тайник, в нем можно, например, сделать заначку от жены, спрятать бутылку спиртного на черный день. Но для трехсот тысяч долларов эта будка не годится. Для такой суммы приличнее абонировать в банковскую ячейку.
Итак, решено окончательно, у бюста Сеченова он не появляется. Пусть Ярцевым занимается милиция.
– Не еду – и точка, – сказал вслух Леднев. – Черт побери, почему это вдруг я не еду?
Все выстроенные планы, все слова, сто раз сказанные себе, разлетелись, как по ветру разлетается шелуха от семечек. Леднев достал из секретера и разложил перед собой на журнальном столике карту Москвы, склонился над ней, отыскивая нужную улицу. Примерно час езды общественным транспортом до места. Поводив пальцем по карте, Леднев поднялся. В углу комнаты стояла картина с пробитым пулей холстом и расщепленной рамой. Хорошая все-таки картина, решил Леднев и отправился на кухню.
* * *Бюст Сеченова на покосившемся мраморном цоколе помещался в середине круглой асфальтовой площадки на территории диспансера, отгороженной от улицы металлической сеткой на ржавом каркасе. В глубине двора темнела старая кирпичная кладка двухэтажного здания диспансера с наваленными перед фасадом строительными лесами, ригелями и крепежом. Ремонт здесь начали с того, что побелили изнутри оконные стекла, на том и бросили. Уже через неделю после исчезновения строителей завезенные на объект материалы оказались разворованными, а крашеные стекла перебитыми. Хозяевами диспансера стали местные мальчишки и бомжи, по ночам разжигавшие в помещении костры. Изредка милиция устраивала облавы на бродяг, но через день-другой те появлялись снова.
