— Конечно. Не без этого, — ответили задние, прикрывающие «Жигули». На передних «Жигулях» Зураб, сидевший рядом с водителем, уточнил:
— Они отъехали от дома двадцать пять минут назад. Сейчас, Сергей Афанасьевич, они идут по Садовому, возле пересечения с Цветным, — сообщил Зураб. — Похоже, цель их — Склиф… Нет, поворачивают…
Турецкий очнулся на второй день, 31 декабря, за два часа до наступления нового, 1993 года.
Ему, видно, только что сделали укол, от которого он и пришел в себя.
Он сразу понял, что находится в психушке, в «строгом» отделении: он ведь бывал и раньше здесь, по службе. Вся обстановка, антураж ему были известны, увидишь в жизни раз — до смерти не забудешь. Чувствовал он себя хорошо, выспавшимся, отдохнувшим.
Страшно хотелось только двух вещей: поесть и убить Карнаухова.
«Но Карнаухов уже умер! — вспомнил он. — Ах да, не Карнаухова, Меркулова! И только потом можно и пожрать… Пожрать и Карнаухова убить!»
Турецкий тряхнул головой, освобождаясь от кошмара. Укол действовал. Он успокаивал и как бы предлагал подумать трезво, осмотреться. Что с ним произошло? Какие-то куски, обрывки.
— Ну, как дела? — спросил врач, склоняясь над ним. В руке врача был шприц на изготовку, шприц большой, наполненный, грамм этак на пятьдесят.
— Для лошади, что ль, приготовили? — спросил, кивнув на шприц, Турецкий.
— Нет, не для лошади, — ответил врач. — Вы можете беседовать спокойно?
— Да, конечно.
Врач распрямился, отложил шприц в сторону, кивнул куда-то за спину Турецкому.
Из-за спины Турецкого возникли вдруг два дюжих санитара.
— Спасибо, вы свободны.
— Ну что, больной, поговорим? — спросил врач, дождавшись ухода санитаров. — Вы в состоянии, как сами-то считаете?
— Да я уж вам ответил: безусловно.
— Вы помните, что с вами приключилось?
— Конечно, помню. Не по порядку только, а так, как рвань какая-то в башке.
— Ну, самое-то главное?
— Меня убили — раз. — Турецкий чувствовал, что надо разобраться, собрать клочья событий в ткань. В повествовательную ткань логичного развития событий. Он ощущал, как тепло укола разливается по всему телу, а врач становится, прямо на глазах, все симпатичней и милее. — Все вышло очень странно — Сергей Седых убил меня. Стажер мой. Из моего же пистолета, из «марголина»! В висок попал. Ирония судьбы. Вот главное.
— Так, значит, вас убили?
— Да. Но это только что, вчера, наверное, не знаю. Ну, недавно.
— А раньше что, вас тоже убивали?
— Пытались. Много раз. Вот у дендрария, к примеру.
— Где-где, простите?
— У дендрария! Я что, тихо говорю?
— Нет-нет, вы громко, четко говорите. Мне все понятно. Вас много раз хотели застрелить. И вот недавно застрелили. Вы этого боялись, так? Что вас застрелят?
— Да нет, чего я не боялся никогда, так это смерти! Да-да! Не верите?
— Нет, почему же? Я верю, правда, верю!
— Я — следователь. Вижу по глазам, что вы не верите. Но я правду говорю: смерти — не боюсь. Вот, если хотите знать, я шесть недель назад сам застрелился! Шестнадцатого ноября.
— Прекрасно. Насмерть застрелились?
— Насмерть.
— И умерли? Вы мертвый сейчас?
— Нет, я живой!
— Ага. А застрелились насмерть! Как же так?
— А это уж вы Грамова спросите! — Тепло укола разливалось, разливалось. И Александр Борисович решил, что, только объяснив врачу все до конца, он убедит его в том, что он в своем уме, здоров. И выйдет на свободу. И Карнаухова убьет. Затем Меркулова, конечно! А после уж…
— Какого Грамова?
— Ну, инженера Грамова, сгоревшего дотла 29 июня сего года, а после кинувшего кости павиана в пожарище.
— Стоп-стоп-стоп. Про обезьян, про мертвецов не надо! Давайте про живых. Вас кто-нибудь преследует, тревожит?
— А то! Кассарин-младший, например!
— А кто такой Кассарин-младший?
— Полковник Министерства безопасности!
— Так. Чин значительный. Он хочет вас убить?
— Ну да. Санировать.
— Простите, что?
— Санировать. Такое слово.
— «Санировать» — очистить, значит. Ну, предположим, полость рта санирована. Это значит, зубы вылечены, почищены, все чисто.
— И я про то же: груз двести. И привет. Хвосты зачищены.
— Хвосты зачищены, понятно. Какой «груз двести», я не понял?
— Какой, какой? Обычный цинк. Вес с телом — двести килограмм, от этого название. Не слыхали? Что молчите?
— Я посоветовал бы вам отдохнуть еще. А после, уже в следующем году, мы наш прекрасный разговор продолжим. Вы как на это смотрите?
— Я — как всегда. Я — за.
Турецкий чувствовал, что он действительно весьма беседой утомлен. И врач этот, он хоть и добрый, а дурак. Не понимает ни хрена. Ему бы самому так — он бы понял.
— Ну тогда я пойду, пожалуй, — врач встал. — А вы пока поспите.
Турецкий чуть кивнул, закрыл глаза и тут же провалился в теплый и сухой колодец забытья.
Проснулся Турецкий внезапно, в глубокой ночи, с совершенно ясным, тревожным сознанием.
В палате мертвенным, темно-зеленым, болотным светом светила лампочка над дверью, забранная частой металлической сеткой.
— Двенадцать лет жу-жу. Двенадцать лет жу-жу… Двенадцать лет жу-жу. Двенадцать лет жу-жу. Двенадцать лет жу-жу, — услышал Турецкий и понял, что именно это, то ли молитва, то ли причитание, разбудило его.
Прямо напротив него на своей кровати сидел худой и жилистый мужик лет шестидесяти с непропорционально маленькой, какой-то ссохшейся головой. Мужик слегка покачивался в болотных электросумерках. По его в прошлом светлому нижнему белью ходила, как бы качаясь с ним в противофазе, густая тень решетки, защищающей лампочку над дверью. Точно так же монотонно по линолеуму скользили свешивающиеся с кривых ног кальсонные завязки, штрипки.
— Двенадцать лет жу-жу. Двенадцать лет жу-жу. Двенадцать лет жу-жу.
Слушать это было невыносимо. Турецкий понял, что все остальные соседи по палате тоже не спят, страдая от причитаний.
Наконец другой старик, который лежал ближе к Турецкому, не выдержал и, спустившись с кровати, встал на колени. Потом вздохнул глубоко, как-то тяжко и, не вставая с колен, заскользил, заелозил к кровати причитающего.
Тот продолжал качаться, ничего не замечая:
— Двенадцать лет жу-жу… Двенадцать лет жу-жу… Двенадцать лет жу-жу…
— Коль, — старик, приблизившись к причитающему мужику, робко коснулся его ноги. — С Новым годом тебя!
«Молящийся», не говоря ни слова, сильно пнул старика в лоб.
Что-то хрустнуло. Старик, стоявший на коленях, так и полетел навзничь на пол, откинув голову назад и доставая затылком едва ль не до лопаток. Сухо, как биллиардный шар и вместе с тем с каким-то теплым чмоком ударился головой об пол.
Палата мгновенно, враз, загомонила, взорвалась.
«Да он переломил ему шею, — понял Турецкий, — это шейные позвонки хрустнули».
Палата бесновалась— каждый на своей кровати. Вставать в ночи, по-видимому, строжайше запрещалось, понял Турецкий.
Ворвались санитары, заметно пьяные, до этого спокойно спавшие возле поста, у телевизора.
— Что такое?! Почему не спим?
— Каин Авеля убил! — захохотал кто-то. — В жопу палочку забил!! — и сразу же истошно завизжал.
Санитары грубо поддернули вверх, пытаясь поставить на ноги, мертвого старика, но, сколь пьяны они ни были, быстро убедились, что он мертв.
— Сдох, скотина.
Санитар, поддерживавший деда, немедленно отпустил его. Дед снова упал, опять, на этот раз дважды, стукнувшись головой — сначала об кровать, а потом об пол.
Убийца молился все так же, все же восприняв, однако, поздравление с Новым годом и в связй с этим чуть скорректировав текст:
— Тринадцать лет жу-жу… Тринадцать лет жу-жу… Тринадцать лет жу-жу…
— А ну-ка, кыш отсюда все! — рассвирепел санитар, уронивший деда. — А ну-ка палку щас возьмем…
Все, кроме Турецкого, притворившегося спящим, и продолжавшего «молиться» убийцы выбежали в коридор и там немедленно устроили бенц.
— Убрать его сейчас же, — сказал один из санитаров. — А то они всю ночь не угомонятся.
Вдвоем они подняли деда, понесли к дверям, бросили на ближайшую к двери койку.
— Пошли за каталкой: на руках нести загребемся.
— Закрой его простыней.
Ушли за каталкой.
И тут Турецкого словно подбросило что-то изнутри.
Вскочив, он быстро схватил мертвого старика под мышки и, уложив на свое место, накрыл его, придав свою позу.
Сам лег на его место у двери, прикрывшись с головою простыней.
— Тринадцать лет жу-жу… Тринадцать лет жу-жу… — убийца не обратил на маневры Турецкого ни малейшего внимания…
Ввалились санитары и широко распахнули дверь, так что палату залил мертвенный желто-красный свет коридора. Ударив по косякам пару раз, в широко распахнутую дверь втолкнули каталку. Схватили Турецкого за руки, за ноги, бросили на каталку. Подоткнули накрывавшую его простыню со всех сторон, чтоб не возбуждать сумасшедших. Втроем выкатили из палаты. Потом один покатил.
