Ознакомительная версия.
– Ага, я так и подумала.
– Правильно подумала. Она решила отвадить тебя от Мулена. Следила за тобой из пустого дома Жильбера (у нее был ключ), увидела, что ты вошла в погреб, и заперла тебя. Совершенно как ты меня!
Я зажмуриваюсь. Ох, как это было сказано…
– Жани уверяет, что хотела только попугать тебя. И тут к ней явилась Лора, и Жани поняла, что ошиблась роковым образом. Она призналась мне, что вполне была способна убить Лору, но… Тут вмешалось Провидение.
– Как это?
– Да вот так. В одной из статуй, которые стоят в саду Жани, свили гнездо осы. В тигре, точнее. Может быть, они выбрали его потому, что он тоже полосатый, не знаю. Короче говоря, Жани с ними уже свыклась, а Лора перепугалась, когда оса села ей на плечо. Прихлопнула ее, но та успела-таки укусить… Через несколько минут Лора умерла от отека горла. Аллергическая реакция.
– Не может быть…
– Почему? Это очень распространенный случай, такое иногда происходит на рынках летом, когда осы летят на виноград. Поэтому люди, у которых аллергия на осиный яд, должны их очень остерегаться. При укусе их может спасти только очень скорая помощь. Лора, видимо, об этом не знала. И умерла на глазах у Жани, которая ничем не могла ей помочь.
– И что было потом?
– Жани, конечно, перепугалась, решила, что ее обвинят в убийстве. Спрятала труп, потом вспомнила о тебе и открыла погреб. Потом сделала вид, что уезжает, и это видели соседи. Однако ночью она вернулась тайком, отвезла тело Лоры в ее красный «Рено», ну и… Об остальном можно догадаться.
– Значит, именно она звонила Жильберу!
– Разумеется. Ради Жани он готов на все – даже уничтожить улики.
– Какое счастье, что теперь все выяснилось и Жани с Филиппом могут вздохнуть спокойно.
– Да уж.
Снова наступает тяжелое молчание. Что бы еще такое спросить?
– А… а что ты делал в Дижоне?
– Могу я сесть? – вопрошает он хмуро и, не дождавшись от меня ни слова, довольно непочтительно заталкивает разнесчастного клоуна Ша в сумку, а сумку раздраженно спихивает на пол.
– В Дижоне, видишь ли, живет мой друг, – поясняет он, усевшись. – Этот господин работает реставратором в тамошнем Музее изящных искусств, у него отличная мастерская. Мне не хотелось появляться в Париже – боялся, что газетчики пронюхают о находке.
Мое сердце замирает.
– О какой находке?
Максвелл смотрит на меня с неподражаемо самодовольным выражением.
– Ну, о картине, конечно. О картине Давида. Я ведь все-таки нашел ее. И когда Клоди увидела, что труба с картиной у меня в руках, вот тогда-то она и впала в натуральное помешательство… Конечно, если бы не та суматоха, которая поднялась вокруг рехнувшейся Клоди, мне не удалось бы скрыть, что сокровище найдено.
– А зачем тебе это скрывать?
Максвелл чуть улыбается, пожимает плечами:
– Ну, скажем, я сначала хотел насладиться обладанием этой драгоценностью в одиночку. Не знаю, поймешь ли ты меня, но с нами, безумными коллекционерами, такое бывает. Когда обретаешь то, что искал годами, десятилетиями, жалко делиться находкой с другими – даже ненадолго. Кроме того, я должен был удостовериться, что мне достался не просто ветхий холст с облупившейся краской, что я смогу восстановить картину в ее первозданном виде.
– Ну и как?
– Пожалуй, смог бы, – говорит он, и эти слова убедительней самого пышного хвастовства.
– Тогда почему никто не знает о картине? Ни в газетах, ни на телевидении…
– Потому что я молчал о ней. И решил, что буду молчать и впредь.
– Что?! Почему?!
Максвелл задумчиво смотрит на ворону, которая разевает клюв на вывеске кафе «Weise Rabe».
– Ну, видишь ли… я ведь все-таки Ле-Труа. Когда-то мой предок, мэтр Филипп Ле-Труа, переписывался с Луизой-Сюзанной Лепелетье, с отчаявшейся, оскорбленной женщиной, которая была готова на все, чтобы уничтожить память о позоре своего отца, действительно большого негодяя. И мой предок всячески поддерживал ее, помогал ей. Зачем же я буду оскорблять его память, делать то, что заведомо вызвало бы его недовольство и гнев? Это не слишком-то порядочно с моей стороны, верно?
– Ты… серьезно? – бормочу я, не веря своим ушам. – Серьезно?! Но ведь ты так искал ее, эту картину!
– Искал и нашел, – говорит он беспечно. – Впрочем, какова тут моя заслуга? Найти ее сознательно не смог бы никто и никогда. Помог случай, всего лишь случай. Если бы ты не заперла меня в погребе, если бы я не озверел там от злости и холода, не решил бы сорвать один из крючьев, чтобы расковырять замок, не дернул бы за него в прыжке слишком сильно и не сорвал бы к черту всю конструкцию, если бы при ударе о каменный пол из трубы не выскочила втулка… Короче, одни сплошные «если бы»! Я тут ни при чем, честное слово.
– Да какое это имеет значение! – горячусь я. – Ты нашел ее, нашел, вот что главное! Ты теперь можешь сделаться баснословно, сказочно богатым.
– Да я и так не беден, – перебивает он с усмешкой.
– Ты можешь прославиться!
– Я и так знаменит. Успокойся, Валентин. Все твои доводы очень разумны, однако… однако Луи-Мишель Лепелетье был подлецом и предателем. От этого никуда не денешься. Неужели ты думаешь, что я хочу на грязи и подлости добиться еще большего богатства или известности?
– Понятно, – медленно говорю я. Мне и в самом деле сейчас стало многое понятно в нем… Жаль, что поздно, безнадежно поздно! – И где теперь картина?
– Да там же, где была все это время, – хмыкает он беспечно. – Я обещал мсье Брюну привести в порядок его драгоценный погреб – ну и привел. Дверь на месте, замок вставлен, пролом заделан на совесть. А крючья для сыров и окороков подвешены на прежнем месте: на той же медной трубе.
– И картина… – выдыхаю я как завороженная.
– И картина там, – кивает Максвелл. – Я запаял трубу, так что теперь она запечатана даже надежней, чем прежде. Правда, честно тебе скажу: я не уверен, что там долго останется именно картина . Скоро она превратится просто в полотно – в буквальном смысле слова. В полотно, кое-где пропитанное краской… И сейчас-то понадобился бы чуть не год работы, чтобы восстановить изображение. А ведь я, открыв трубу-футляр, нарушил царивший там двести лет микроклимат. Теперь время довольно быстро довершит дело. Через год, много два от нее ничего не останется!
Мне слышится торжество в его голосе, и я говорю недоверчиво:
– А ведь ты заранее знал, что, если найдешь картину, поступишь именно так! Я вдруг вспомнила… Еще когда мы встретились в первый раз, Николь говорила, что ты скупаешь какие-то гравюры. Ты скупал копии этой картины? Ты уничтожал их?
– Умная девочка! – вскидывает брови Максвелл. – Ты угадала.
– Честное слово, можно подумать, что твоя фамилия не Ле-Труа, а что ты потомок этой, как ее там, Луизы-Сюзанны с ее страстной жаждой спасти честное имя Лепелетье…
– К сожалению, нет, – качает головой Максвелл. – Она умерла бездетной. И любила другого мужчину. Его звали Максимилиан Лепелетье де Фор. Но я убежден, что Филипп Ле-Труа был влюблен в нее. Отчасти этим и вызвано его страстное стремление помочь ей. Мне это очень понятно. Ради любви… о, ради любви я тоже был бы способен на многое!
– На многое? – бормочу я, отводя глаза.
Мне хочется спросить: «А ты мог бы простить меня?» Но ведь он сказал «ради любви». А при чем тут я? И поэтому я только повторяю, как попугай:
– На многое, да? На что, например?
– А почему ты не поинтересуешься, что бы я сделал с пультом от игрушки, если бы не нашел тебя здесь, во Франкфурте? – отвечает вопросом на вопрос Максвелл.
– Ну и что бы ты сделал? – послушно повторяю я.
– Честно говоря, полетел бы с ним в Россию, – говорит он, глядя на меня совершенно простодушными и редкостно прозрачными глазами.
– Куда?!
– То есть как – куда? – смотрит на меня удивленно Максвелл. – В твой город Сахалин, разумеется! А что ты так на меня смотришь? Русская виза у меня действительна еще месяц. Времени в запасе вагон… Конечно, но не такой уж большой вагон, поэтому я не намерен терять ни часа. Как ты смотришь на то, чтобы я полетел с тобой, твоим рейсом? Я узнавал – свободные места есть.
Я смотрю на него, потом оглядываюсь по сторонам, потом опять смотрю на него, потом опять глупо озираюсь… Этого не может быть. Не может!
Я встречаюсь взглядом с вороной, которая таращится на меня с вывески «Weise Rabe».
Господи, как подумаешь, что всего этого могло б и не случиться, кабы не ворона!..
События, описанные в дневниках членов семьи Лепелетье де Фор де Сен-Фаржо, – исторические факты.
»Да здравствует король!», «Да здравствует республика!», «Да здравствует смерть!».
Деятели Французской революции конца XVIII века.
Народное прозвище гильотины, по имени ее изобретателя, доктора Гильотена. Приговоренных везли к месту казни в особых позорных тележках.
Ознакомительная версия.
