даже окопалась, как при осаде. Несомненно, она запугана, а также подозрительна и насторожена. От нее исходит… что? Пуританское, чопорное, агрессивное рвение? Упрямая решимость христианского мученика?
Во время второй встречи с Квинтом — они вдвоем, расстояние не более пятнадцати футов и только стекло между ними — молодая женщина встает в полный рост (у нее нет статности Джесел, не выше пяти футов и двух дюймов росту) и пристально и долго смотрит на Квинта.
Квинт грозно хмурится. «Ты знаешь, кто я! Тебя предупреждали!»
Гувернантка так напряжена, что лицо ее становится совершенно бескровным, мертвецки-восковым, кулаки сжаты и прижаты к груди, даже суставы побелели. Но, глядя на Квинта, она как будто бросает ему вызов. «Да, я знаю, кто ты. Но, нет, я не сдамся».
Когда Квинт отпускает ее, она не бежит прятаться в свою комнату, а снова, совершенно неожиданно, кидается из дома, обегает террасу, направляясь туда, где мог бы стоять и смотреть в окно Квинт, если бы был «настоящим» человеком из плоти и крови. Конечно, там никого нет. Клумба пятнистых фуксий под окном не тронута.
Бледная, но надменная гувернантка осматривается вокруг с нервным усердием молодого терьера. Ясно, что она напугана, но, кажется, чтобы ее остановить, одного страха мало. (Поведение ее тем более отважно, что теперь воскресенье и большинство домочадцев, включая вечно бдительную миссис Гроуз, в церкви деревни Блай.) Квинт удалился к живой ограде неподалеку, где, присоединившись к мрачной Джесел, созерцал гувернантку в простой, унылой, строгой воскресной шляпке и провинциальном платье: что за вызывающе неотесанная особа!
Джесел, ворча, грызет ноготь большого пальца:
— Возможно ли такое, Квинт! Нормальная женщина, увидев привидение… или вообще, завидев мужчину в такой ситуации, настоящего мужчину… убежала бы с криком о помощи.
Раздраженно Квинт отвечает:
— Может быть, любовь моя, я не такой устрашающий, как нам кажется.
— Или она ненормальная женщина, — говорит с тревогой Джесел.
Потом Квинт будет вспоминать этот эпизод не только с раздражением и досадой, но и с чувством сексуального возбуждения. Его веселит, что в Блае появилась новая, молодая, волевая женщина, домашняя, как пудинг, с телом, грудью и задом плоскими, как доска. Конечно, ей не достает страстности Джесел, но она живая, а бедная дорогая Джесел мертвая.
* * *
Квинт делается тонким, как змея, эфемерным, но способным к мощной полнокровной эрекции. Он демон, тайно проникает в спальню гувернантки, в ее постель, и, не обращая внимания на ее отчаянное сопротивление, в ее тело.
Когда он громко стонет и содрогается, Джесел бьет его крепким маленьким кулачком.
— У тебя кошмарный сон, Квинт? — иронично спрашивает она.
* * *
И вдруг неожиданная новость — бедного Майлза выгнали из Итона!
Квинт и Джесел ухитрились подслушать, как гувернантка и миссис Гроуз без конца обсуждают это событие и новую тайну. Недоумевающая, потрясенная и изумленная, гувернантка читает миссис Гроуз письмо директора об отчислении. Женщины анализируют его холодный, грубый, оскорбительно-официальный стиль, по которому ясно, что отчисление является вопросом решенным и обсуждению не подлежит. Кажется, что Итон просто «отказывается» признавать малыша Майлза своим учеником. Вот и все.
Присев на корточки рядом с Квинтом, Джесел тихо говорит чувственным тоном:
— Как приятно тебе, Квинт, снова увидеть твоего мальчика! Скоро мы все четверо воссоединимся! Я знаю.
Но Квинт, у которого есть догадки, почему исключили Майлза, мрачно отвечает:
— Бедный Майлз! Он все равно должен будет ходить в школу, обязательно. Он не может слоняться здесь, как его сестра. Дядя взбесится, когда узнает. Старый грешник спит и видит, чтобы его Майлз вырос таким же «мужественным», как он сам.
— О, какое нам дело до него? — спрашивает Джесел. — Он же самый страшный враг.
Через день появляется Майлз. Он почти такой же, как запомнил его Квинт, может, на дюйм или два повыше, на несколько фунтов поправился, кожа белая, глаза ясные, с этим слегка лихорадочным румянцем на щеках, с испуганной одышкой, которая казалась Квинту такой трогательной и осталась умилительной до сих пор. Нежный, хрупкий, пугливый юноша десяти лет, выглядевший намного, намного старше своих лет. Он завоевывает сердце новой гувернантки при первой же встрече, но предупреждает, несмотря на свою наивность: любые вопросы об Итоне неуместны. И в ту же ночь, когда ему следовало быть в постели, он проскальзывает мимо комнаты гувернантки (которую с ней делит Флора) и уходит в глубокую, подвижную тень сада в поисках… кого или чего?
Лунный свет каскадом льется с шиферных крыш огромного Дома Блай. Крики ночных птиц звучат ритмичным пульсирующим стаккато.
Квинт следит за Майлзом. Тот в пижаме, босиком пробирается по склону лужайки мимо конюшен к их старому месту встреч. Там ребенок кидается в покрытую росой траву, словно заявляя: «Я здесь, где же ты?» Когда умер Квинт, говорили, что малыш Майлз был «холоден как камень», не проронил ни слезинки. Это Квинт подслушал у слуг. Когда утонула Джесел, говорили, что Флора была «убита горем», безутешна много дней. Квинт одобряет стоицизм Майлза.
Спрятавшись неподалеку от норовистого мальчика (Майлз нетерпеливо озирается, срывая траву), Квинт смотрит на него восторженным, виноватым взглядом. При жизни Квинт пылал страстью к женщинам. Его чувство к Майлзу было лишь ответом на чувство мальчика. Таким образом, это была не истинная страсть. Квинт сомневается, справедлива ли в отношении ребенка эта тайная связь между ними? Привязанность бесконечно нежной, безмолвной интимности, которая даже после внезапного Перехода Квинта, кажется, не ослабела.
В лунной тишине голос ребенка звучит тихо, испуганно и с надеждой:
— Квинт? Черт тебя побери, Квинт, ты здесь?
Квинт молчит, внезапно онемев от эмоций. Он видит прекрасные глаза мальчика, сверкающие от возбуждения. Как трагично осиротеть в пять лет! Не удивительно, что ребенок хватался за колени Квинта, как утопающий хватается за соломинку.
У Майлза была милая и трогательная, возможно, немного жалкая, привычка разыскивать любовников, Квинта и мисс Джесел, в тайных местах их встреч, а потом с разметанными шелковистыми волосами, с расширенными, как у одурманенного, глазами он обнимал, прижимался, стонал от томления и удовлетворения — как можно было устоять перед ним, прогнать? Маленькую Флору тоже?
— Квинт? — шепчет Майлз, нервно оглядываясь. Его восторженное напряженное лицо подобно лепестку лилии. — Я знаю, что ты здесь, не может быть, чтобы тебя здесь не было! Прошло столько времени.
Эти наисчастливейшие дни! Эти самые неожиданные, непредсказуемые дни.
А какая в Блае неопределенность времени… В Блае, заросшем буйной растительностью в глуши Англии, невообразимая в суматохе Лондона и суровой вертикальности Харлей-стрит.
Майлз продолжает более отчаянно и требовательно:
— Квинт, будь ты проклят! Я
