Ознакомительная версия.
Конечно, я забрал документы обратно. Во мне жило тогда странное чувство, что мое решение может что-то изменить. Отец если и обрадовался, то не подал виду. Он подсуетился, подключил свои давние связи, и к концу лета я стал студентом медицинской академии. Понимаю, что мои мечты, которые я лелеял в промежутках между лекциями по анатомии и походами в морг, найти средство против рака, были наивными, как у ребенка. Я терял маму и понимал это с неотвратимой ясностью. Вся наша медицинская родня, все наши связи и главный врач в онкологическом диспансере были бессильны против ужасного недуга, который точил мою мать. Сначала ей отняли одну грудь, затем вторую, но радикальные операции и последующий курс химиотерапии результата не дали. Окружающие ткани и лимфатические узлы оказались поражены. Мы бессильно наблюдали за ее мучительной агонией. Это было ужасно.
Но не менее ужасным оказалось то, что я сам себя загнал в ловушку, из которой не видел выхода. Я на всю жизнь связал себя с профессией, которая вызывала у меня нервный трепет. С максимализмом, свойственным юности, я с головой бросился не в педиатрию и не в кардиологию, а в онкологию, отрасль медицины, которая так и не смогла спасти мою мать. Однако оставались сотни, тысячи больных, которым моя помощь могла оказаться кстати. Я рассчитывал найти чудо-средство, остановить чудовищный процесс, который день за днем уносил человеческие жизни. Теперь понимаю, каким молодым идиотом я был, когда с горящими дикой отвагой глазами приступил к работе в онкологическом диспансере. Папин знакомый к тому времени ушел на пенсию, и покровительства в моих начинаниях мне никто оказывать не собирался. Я очутился в ряду тех, кто день за днем выполнял рутинную работу, получал за это скромное жалованье и никаких революций в медицине производить не собирался. Рак жил по своим законам, мы – по своим. Работая среди страдающих людей каждый день, выслушивая жалобы больных, встречаясь с родственниками, которые не в состоянии осознать неотвратимость близкой смерти, поневоле становишься жестче. Страдать болью других людей можно до определенного предела. Потом включаются механизмы саморегуляции, и твой организм приводит тебя в норму, ставит защитный барьер. По одну сторону ты со своими проблемами, с другой стороны они – со своим раком. Признаюсь, и я не спал ночью после того, как в первый раз сообщил пациенту, что оперативное вмешательство уже не имеет смысла. Но это повторилось еще раз, потом еще. «Синдром выгорания личности» называют психологи явление, когда наступает профессиональный предел и ты уже не способен высечь искры из своего сердца. Думаю, что я своего предела все же не достиг.
Вероника Песецкая появилась в нашем отделении весной, когда тополя за окном обросли новой клейкой листвой. Она пришла под руку с невысоким, но представительным мужчиной, которому вопреки всем существующим правилам разрешили проводить ее в палату. Оба они представляли странное явление, плохо вписывающееся в нашу больничную реальность. Вероника была не в халате и в шлепанцах, как все наши пациентки, а в элегантном брючном костюме бежевого цвета, с охапкой желтых роз в руках. Ее спутник был одет в длинный светлый плащ, фалды которого развевались, когда он шел по коридору. Мужчина нес красивую кожаную сумку от «Луи Вуитона» и вместительный женский несессер с косметикой. Казалось, что пара собралась на курорт и сразу за постом медсестры их ждет «Боинг». Ни больничных халатов, ни бахил на ногах. Что эти люди там о себе думают?
– Расслабься, приятель, – сказал мне заведующий, хлопнув меня по плечу, – это наши особые клиенты.
Я остался стоять как вкопанный. Меня тогда поразило лицо Вероники. Оно казалось необычным, очень чувственным, с мягким, хорошо очерченным ртом и великолепными шоколадными глазами. В них едва можно было заметить напряженность. Женщина улыбалась, снисходительно позволяя заведующему распахнуть перед ней дверь отдельной палаты. В тот момент меня подозвала пациентка, и я потерял пару из виду на целый час. К моему удивлению, после того как я освободился, мужчина в светлом плаще еще не покинул пределы палаты. Правда, теперь он расхаживал по ней в хорошо подогнанном костюме с галстуком.
– Эй, голубчик, – подозвал он меня, поманив пальцем. Я нерешительно сделал шаг к нему навстречу. – Где тут у вас можно набрать воды?
Прежде чем я успел что-нибудь возразить, он сунул мне в руки вазу. Вероника обратила на меня внимание.
– Ярослав, ты бесцеремонен, – сказала она. – Врачи не должны бегать за водой.
– С чего ты взяла, что он врач? – удивился тот, кого назвали Ярославом. – Наверняка это студент академии.
– Нет, я – врач, – сказал я, не отрывая глаз от прекрасных глаз Вероники. – Но мне нетрудно, я принесу воду.
– Вот видишь, как все славно получается, – сказал напыщенно мужчина, которого я мысленно уже сравнил с павлином. Жаль, что у него сзади не было хвоста. – Говорю тебе, Ника, ты пробудешь здесь неделю, а потом тебя выпишут, а к августу, когда ты поправишься, мы уедем в Ниццу. Отель «Негреско», из окон которого видно Средиземное море. Это как раз то, о чем ты мечтала.
Я спросил себя, не перепутали ли они отделение. Быть может, даме должны вырезать аппендицит? Пара уютно расположилась за столом. В углу уже вовсю кипел чайник. Вазочка была заполнена печеньем.
Я отловил заведующего за обедом.
– Кто она? – спросил я, полагая, что он знает, о ком идет речь.
– Актриса, – сказал тот, поглощая первое. – В кино снималась.
– А у нее что, рак?!
– Нет, пупочная грыжа, – вяло огрызнулся заведующий, щедро посыпая рассольник перцем. – Конечно, рак, этакий ты чудак. Рак груди. Через два дня будем резать.
Я был ошеломлен. Страшный диагноз казался несовместимым с образом этой пышущей здоровьем и красотой женщиной. Но больше всего меня поразило легкомысленное отношение влюбленной парочки к жестокой болезни, так, что я даже почувствовал раздражение. «Они что думают? Мы здесь ерундой занимаемся? Лазурный Берег, Ницца, черт побери!»
Меня, как магнитом, тянуло к палате актрисы, хотя, собственно говоря, мне там делать было нечего. Лечащим врачом Вероники был заведующий, у которого нюх на деньги был развит сильнее, чем у охотничьей собаки на дичь. Но я частенько заглядывал к ней, спрашивая, не нуждается ли она в чем-нибудь, есть ли у нее жалобы. Но все, что нужно, у нее всегда было, а жаловаться она не любила. Я ловил себя на странных мыслях. Мне хотелось увидеть ее не безупречно светской, скучающей, а взволнованной, бледной – словом, такой, какими мы, врачи, привыкли видеть своих пациентов. Мне хотелось, чтобы она обратилась ко мне за помощью, попросила меня хотя бы о пустяке. Но она читала книжку или смотрела в окно, а мою заботу воспринимала как само собой разумеющееся. Так, должно быть, она себя вела по отношению к суетливым официантам, собственной портнихе или к девушкам-моделям своего агентства.
После операции она пришла в себя ближе к вечеру. Был ослепительно-яркий майский день, но в ее палате царил полумрак из-за наглухо задвинутых штор. В углу на стуле, прислонившись головой к стене, дремала медсестра. Увидев меня, она испуганно вздрогнула. Я кивком головы отпустил ее. Она какое-то время помедлила, видимо, выполняя строгий наказ заведующего не оставлять пациентку. Но, в конце концов, я тоже был врачом. Она ушла, а я, оставшись один с Вероникой, начал изучать обстановку. Сейчас это можно было делать без помех.
Сначала мое внимание привлек снимок в кожаной рамке, на котором была изображена смеющаяся Вероника, бегущая по берегу моря с тем самым типом, с которым я видел ее в первый день ее пребывания у нас. Конечно, там он был не в светлом плаще, а в коротких спортивных шортах и белой майке. Вероника хохотала, протягивая мужчине на бегу свою руку. Ветер путался в ее растрепанных волосах, и на щеках блестели брызги воды. Она была чудо как хороша.
Должно быть, эта фотография была дорога ей как память, если она поставила ее у себя в изголовье, туда, куда обычно больные ставят иконы и лампадки. Но и здесь Вероника была не такой, как все. Никаких молитв, свечей, брошюр религиозного содержания. Только маленький томик стихов, пара изящных кружек на блюде и футляр для очков. Я взглянул на нее и невольно отшатнулся. Я был уверен, что она находится в забытьи. Но Вероника следила за мной своими огромными шоколадными глазами. Должно быть, ей было больно, но ни словом, ни взглядом она не выражала страдание. В ее глазах был только вопрос.
– Ярослав, – прошептала она еле слышно. – Где Ярослав?
Должно быть, Ярославом звали того мужчину на снимке, которого я для себя окрестил павлином. Я не имел ни малейшего представления, где он сейчас находится.
– Ярослав?! Он спрашивал обо мне?
Я чувствовал себя идиотом.
– Не могу сказать. Я здесь совсем недавно.
Хорошо, что она не спрашивает, зачем я беру в руки ее вещи. Долго ли она следила за мной?
Ознакомительная версия.
