– Дело в Эми, – сказала я. – Она не вернулась домой.
– Так она же у Даны?
Помню, как изумилась тому, что он все-таки умудрился запомнить хоть часть нашего уговора. Как при этой мысли хлынули слезы. Помню, как странно было, когда муж снова обнял меня, помню влажность его щеки и запах сигаретного дыма.
Брайан сказал, что надо успокоиться и подождать еще немного. Помню, что его невозмутимость меня утешила, стало легче, когда он сказал, что сам пойдет ее искать. Герой, каким я его когда-то считала, вернулся, готовый меня защитить.
– Я с тобой, – сказала я.
– Нет, останься здесь, на случай если она придет домой.
Помню, как бродила из комнаты в комнату, словно играла с дочкой в прятки – она так любила прятки, когда была совсем маленькой. Я звала ее из окна кухни и еле сдержала слезы, когда не слышала ответа.
Помню, как долго не было Брайана – показалось, несколько часов, – хотя это, вероятно, время шутило со мной шутки в ту ночь, каждая секунда значила так много, что тянулась невыносимо долго.
Помню, как бежала вниз, услышав, что муж вернулся, помню его мертвенно-бледное лицо, страх, метавшийся в глазах, ставший чужим голос.
– Думаю, надо звонить в полицию.
Помню, каким маленьким, каким утешительно несерьезным казался телефон в его руке. Как в полиции ничего не знали о нас до тех пор, пока он не заговорил в трубку. И как мир будто потемнел, когда он ее повесил.
Помню свист и треск полицейских радиопередатчиков, то, как стражи порядка опускали головы, переговариваясь. Они понимающе кивали, когда я старалась описать, как Эми была одета, и просили не торопиться.
Помню, как они расспрашивали, не могла ли девочка пойти еще к кому-то и все ли у нас дома было хорошо. Помню, что не поднимала глаз, когда заверяла стражей порядка, что все было прекрасно.
Помню, как безнадежность охватывала меня, пока я листала альбом, чтобы найти подходящую фотографию. «Недавнюю, – сказали они, – крупным планом, если можно – только голова и плечи». Помню, как подумала, что ничего такого здесь нет, и листала страницы почти не глядя, пока Брайан не вмешался и не вытащил из альбома последнее школьное фото нашей малышки.
– На вид девочка смышленая, – сказал один из полицейских.
– Так и есть, – сказал Брайан. – Не из тех, кто ввязывается в неприятности.
– Постарайтесь не волноваться, – сказали копы, надевая кепи в прихожей.
Когда они открыли дверь, пробило полночь. Помню какофонию фейерверков на реке, словно земля заходила ходуном. Помню свой ужас, помню, как не могла дождаться, когда же прекратится этот шум. А когда он прекратился, оказалось, что тишина еще хуже.
В то мгновение, если верить рассказу Либби, время качнулось и сдвинулось на грань между «сейчас» и «тогда», стряхивая с себя дух последней тысячи лет, освобождая место для тех, кто приходит. Эми и Эсме угодили в этот круговорот.
Это и был тот миг, когда они слились друг с другом, когда душа Эми воплотилась в теле Эсме. Когда сущность Эсме смешалась с душой Эми.
Когда двое стали единым целым.
Когда Либби заканчивает рассказ, мы обе плачем – не друг над другом, а над такими разными воспоминаниями о вечере, что так резко изменил наши жизни. Она встает, вытирает глаза и говорит, что сегодня больше ничего обсуждать не в состоянии, да и я, вероятно, тоже. Все это доносится до меня словно издали, будто я сижу в соседней комнате.
Не хочется, чтобы они оставались здесь, и не хочется, чтобы уходили. У меня слишком много вопросов, слишком много сомнений, и ни на один вопрос они не могут ответить удовлетворительно, ни одно сомнение не могут разрешить. Это всего лишь нереальная история, в самом прямом смысле, выдумка какой-то извращенки с нездоровыми жуткими фантазиями, у которой есть дочь, поразительно похожая на мою.
Эми вытеснила Эсме из матки! Это же смешно. Мало сказать – нелепо. В это невозможно поверить. И тем не менее я при всем желании не могу просто так от этого отмахнуться. Физическое сходство Эсме с Эми еще может быть простой случайностью, но уж слишком точно она знает все подробности о жизни моей девочки, чтобы это можно было счесть догадкой или совпадением.
И еще сердце. Мое сердце. То, как оно сжимается и падает всякий раз, когда я смотрю на Эсме. Ее выражения, ее улыбка, то, как она пританцовывала под «Spice Girls», свет, бьющий из ее глаз. Я узнаю все это, и каждая деталь пробуждает забытые, казалось, инстинкты.
Либби права. Нам всем нужно время, чтобы собраться с мыслями, хотя вряд ли я и за целую вечность сумею разобраться в них и додуматься до чего-то, что не звучало бы чистым безумием.
Либби записывает в блокноте номер своего мобильного. Руки ее двигаются, словно в замедленной съемке.
– Через несколько дней мы возвращаемся в Манчестер.
Я, собственно, не слышу этих слов, просто читаю по губам.
– Что дальше – это уж вам решать.
Она делает Эсме знак встать и снять наушники. Девочка ни в какую не хочет выпускать из рук Багпусса, но Либби забирает его и кладет на диван. У Эсме вздрагивает губа, когда она оборачивается и машет мне на прощание – не всей рукой из стороны в сторону, а ладонью вперед, сгибая только пальцы, как когда-то Эми. Моя рука медленно поднимается ко рту. Может быть, она думает, что я машу ей в ответ, а не просто пытаюсь сдержать изумленный вздох. И может быть, так оно и есть.
Когда они уходят, я не знаю, куда себя деть. Слоняюсь по комнатам, рассматриваю их, словно ищу что-то, что точно должно быть здесь, и не нахожу. Даже вспомнить не могу, что ищу. Вижу только беспорядок, пыль, смятые диванные подушки, вещи, что валяются где попало.
Взбиваю подушки, поправляю фотографию Эми, раздумываю, не засунуть ли Багпусса в стиральную машину. Снова хватаюсь за тряпки и полироль.
Когда мы только начали жить вместе, Брайан находил очаровательной мою привычку искать средство от любых проблем и неприятностей в шкафчике для уборки. «Ароматические аэрозоли – это лучше и дешевле, чем тяжелые наркотики или алкоголь», – говорил он. Но это добродушное подтрунивание скоро сменилось раздражением и недовольством: он устал жить в химическом тумане и бояться положить что-нибудь не в точности на место, а чуть в стороне.
– Это ненормально! – твердил муж. – От грязи еще никто не умер. Даже наоборот. Она необходима для поддержки иммунитета.
Я не слушала и не обращала внимания. Когда яростно трешь и моешь что-то, это притупляет тоску, способствует выбросу эндорфинов и помогает поддерживать дом в идеальном порядке – хоть на время.
В гостиной я беру в руки беспроводные наушники, которые надевала Эсме. Хочу выключить и тут замечаю, что они уже выключены. Сначала думаю, что она, должно быть, нажала на кнопку, когда собралась уходить. Но тут мой взгляд падает на дисплей проигрывателя. Компакт-диск стоит на паузе на первой же песне, через тридцать секунд после начала. Эсме подергивалась в танце, подпевала одними губами и покачивала головой, но слышала наш с Либби разговор от первого до последнего слова.
Я чувствую себя одураченной, беззащитной, оскорбленной. Но этот обман обернулся против нее же: пусть она добилась того, чего хотела с помощью этой уловки, но подорвала то слабенькое доверие, которое я к ней питала. Эми никогда бы не опустилась до такой низости.
Я подхожу к столу, где стоит мой компьютер, и он оживает, стоит мне случайно дотронуться до мыши. Присаживаюсь на минутку, чтобы отдышаться, завороженная мерцанием монитора.
Перекладываю с места на место бумагу и ручки, пробую пальцами плитки офисного клея, выбрасываю их все в мусорное ведро – и тут слышу голоса за дверью. Подбегаю к двери и прикладываю к ней ухо. Никого нет. На этот раз никого. Паника отпускает, и я на цыпочках отхожу от двери. Хватаюсь рукой за перила.
Поднимаюсь по лестнице до середины и сижу там, наверное, несколько часов. Вот здесь я провела большую часть первых двух лет после исчезновения Эми. Каждое утро заставляла себя вставать с постели, но решимость иссякала, не успевала я пройти и половину пути вниз. Я замирала в прострации, прислонившись головой к перилам, и чувствовала себя при этом потерянной в ужасающей пустоте, бесцветной и непоколебимой, как каменная могила. Выхода не было.
А теперь это вечное неподвижное ничто заколебалось, как туман на ветру. Хочется верить, что Эми вернулась, и я мучаю сама себя, пытаясь ухватиться за этот шанс, за кусочек будущего, которому не суждено сбыться. Дрожь предвкушения. Волна надежды. А еще – вползающий в душу страх, вкрадчивые сомнения и притаившееся среди них безумие.
Я уже бывала близка к этому. Как тогда, в «Теско», когда увидела девочку, одетую – показалось – в одежду Эми. Не нужно было пытаться взять ее за руку. Я не понимала, что делаю. На ее крик прибежала мама. И охрана. Меня отпустили только тогда, когда кто-то из них меня узнал. Их жалость была такой же невыносимой, как и нападки матери. Она смотрела на меня так, как, вероятно, смотрела бы на ее месте любая мать: укоризненно, с отвращением, в ужасе от того, как можно было до такой степени не заботиться о собственной дочери.
